Ассортир
Шрифт:
– Лишь тех, кто и так в шрамах.
– Такие, как у тебя, вопросы не задают…
– По задницам бляхой!
Ими душат душные сны души,
Слезами крошась по ночам от страха.
– Ты меня спросишь, как всегда,
Что я люблю хоть иногда?
Я люблю валяться на полу…
– И кувалдой духа вбивать верблюда в иглу!
То есть внеся в стихи Ганимеда свои не менее божественные коррективы. Как, много позже, и в «Зеленые вагоны Грина», как предложил Ганимед после шумной попойки у вагоновожатого, который читал им рассказы Александра Грина. Отправившись с ним прямо на этом зелёном поезде в турне по всей стране. Останавливаясь лишь на вынужденных остановках, выбегая на улицу в туалет. Между его рассказами. То есть – сделав попутными все те ветра, которые надували паруса воображения самого Александра Грина. Делая его грубоватый парусиновый язык столь же выпуклым и стремительным, как и на тех корветах, которые постоянно штурмовали его поклонников. Выплывая из тумана их обыденности. И заставляя их, находясь уже у него в плену глубоко в трюме, терпеливо ждать, ловя снизу лучи света его новых и новых рассказов, как рабы – похлёбки, нетерпеливо сглатывая слюну предвкушения. То есть столь же трепетно, как та его горячо любимая
Хотя, нет, вру. Неведомые им не дали. Так и оставшись неизведанными. Как только кончилось пиво, бортпроводницы разошлись по своим вагонам спать, вытолкав их на улицу. Из так и неизведанного. Заставив покинуть этот ставший затем магическим заповедник.
В который Зевс и Ганимед очень часто после этого возвращались. Снова и снова – окрылённые предвкушением! Влюбляя там в себя одну за другой, столь же порывисто и необдуманно, как и герои Грина. В своих диалогах на эту тему. Насмехаясь над тем, что той ночью у них ни с одной из них ничего существенного так и не произошло. Снова отправившись в литературнэ! Пока Дез сидел и следил, чтобы железной была дорога. Их талантов, идущих параллельно друг другу. По рельсам в небо! И уносящих и его тоже в их литерамурном поезде в «послесловие к Даль».
Что было тогда всего лишь продолжением банкета в кинотеатре «Прибой», который находился в трехстах метрах от Грина и его железнодорожной станции. Дорожившего их станцами. В котором периодически исполняли на кинотеатральной сцене свои песни местные музыканты. В том числе и – Дез с Думом. И – Ганимед с Крыжовником. Да и Рыба нет-нет, да и выплывала из своего кукольного театра, в котором она устроила свою знаменитую на весь городок студию звукозаписи, очаровывая на сцене «Прибоя» всех своей непомерно дорогой гитарой, как Орфей – лютней. Где тогда тасовались все неформалы этого городка. Всем стадом гоняя гопников. За что те потом, повзрослев и заняв соответствующие должности, снесли «Прибой» и раскатали под парковку. Не оставив от своего позора камня на камне. Буквально. Воплотив заповедь Монте-Кристо.
Что Ганимед попытался раскрыть в своём цикле рассказов «Смелый истопник». Заявив, что посвятил их Зевсу. Мол, ты и есть их самый главный, так сказать, сквозной персонаж. Недописанных, впрочем, как и вся его пестротечная жизнь, которую он точно также забросил на пол дороги, умерев прямо посреди вальпургиевой ночи в теле по пути домой. После того, как его окончательно бросила Дафна, которую Ганимед получил «по наследству» от сатира Гавая, после того как тот наконец-то уехал от них обоих, периодически изменявших ему, в Москву. За то, что Гавай, по слухам, сам иногда изменял ей, когда она уезжала от него из Нахадаки к родителям в «Больной камень». Что и заставляло её навострить уши и так и реализовывать это своё кошачье возбуждение в постели с Ганимедом. Видимо, выпытывая у него то, с кем именно Гавай ей изменял. Пытая и пытая его и саму себя в его постели. Но так и не ответив для себя на мучивший её и всех вокруг их любовного треугольника вопрос: почему именно Ганимед называл Гавая «нежным»? Когда Гавай внезапно исчез, вспыхнув ещё одним огоньком среди звёзд столичной жизни. И некому было заполнить его растерянность и душевную пустоту. Кроме Эльвиры. Впрочем, у них там был не банальный «любовный треугольник», а – божественная «Звезда Давида»! С Дафной, игравшей роль жены Ганимеда ещё в ту пору, когда он был для нас всех тем самым планетарным Творцом. Отомстив ему в этой жизни за то, что он сбежал тогда от неё в Египет, бросив её у отца на произвол судьбы с детьми. Да, теперь она тоже пела в своей рок-группе из Больного камня на разогреве у Ганимеда. Когда Зевс организовывал концерты им обоим. И тоже была поэтессой. Да такой, что после того как Зевс реквизировал все её стихи, ознакомился со всем её музыкальным творчеством и после всей этой внутренней трансформации начал смотреть на неё уже совсем другими, более волшебными глазами, как на нимфу, так что это стало заметно всем, Ганимед даже стал бояться вслух, что Зевс захочет её у него отбить. И приводил Гестапо! Ведь Зевс был первым, к кому Ганимед приволок Дафну в гости, соблазняя её переехать из Больного камня в Нахадаки, дабы показать ей, что за дико’винные цветы растут на его грядках, прямо на кухне так начав шутить и умничать, что тут же и приписал всё это Зевсу и его «порочному» влиянию. Так распоясавшись в беседе, что Дафна и сама была в шоке, тут же согласившись среди них пожить, вдыхая волнующий их обоих аромат изящной словесности. Ещё долго затем бурля в разговорах и медленно застывая в строки, «доводя до ума» её стихи. Что и заставило Дафну изнутри неё же самой кармически отомстить Ганимеду. По всей видимости за то, что он много веков назад бросил её с детьми. И, по сути, обрекла Ганимеда на медленное вымирание, взяв вместо него в оборот вокруг своей семейной оси… нет, не Зевса (к сожалению), а безликую бесталанную бестолочь, который, так же как и она, жил в Больном камне. После того, как Нахадаки вместе с Зевсом, Братками, Дезом, Думом и другими, не менее забавными обитателями этого зверинца окончательно утратил для неё своё очарование социального шапито. Хотя бы потому, что Зевс в тот период отчаянно строил глазки в ряд с одной вокалисткой, но нерешаркался к ней подступиться (нерешарил, что нерешительность отрывает новый вид от жительства). И захотела вернуться к своим корням, в свою, купленную её родителями, студию вместе с подрастающим от Ганимеда бесёнком. Найдя в одном из соседей ему вполне нормального «папу», пока «их» бесёнок ещё не вырос и не сумел понять, что его дурачат, периодически дёргая «деда Мороза» за искусственную бороду внушений об идеальных родителях. Своим неверием в этот семейный миф.
Но тогда Ганимед так и не послушал Зевса, так и не став святым. Не поверив в свою Сказку, в которой Зевс снова пытался вернуть Ганимеда на небеса. Зачем-то отдав «Скрижали астрального света» Блаватской брату. Которые Зевс дал Ганимеду почитать, чтобы тот сумел развернуть и свои крылья – до размеров вселенной! И снова стать для нас всех тут чуть ли не сказочным персонажем. Из Древнего Завета. Но тупо умерев вместо этого на дороге, как собака. Так и не став Пегасом. Хотя всегда отдалённо напоминал, когда Зевс краем глаза замечал в спортзале его фигуру, какого-то гигантского ящера. Не гиганта мысли, которые Зевсу постоянно приходилось «доводить до ума», а именно – физически.
Но тогда Зевс был в море, и никто из ребят после концерта Братков в ДКМ-е не смог довести до ума ни его суматошно толкавшие друг друга с крыши небоскрёба его завышенной самооценки прямо на язык мысли, заставляя того рефлекторно сблёвывать их размазанные в «лепешки» слов трупы, ни его самого – до дома. Хотя и видели, что Ганимеду, с перепою, уже откровенно плохо.
Глава91.Сказка
Так что когда на судно «Геолог Приморска» во Владивудстоке явилась Юлия, чтобы подарить Зевсу «рафаэлку» своей нежнейшей любви, и сокрушённо сказала:
– Ты не поверишь, но случилось самое-самое плохое событие в твоей жизни!
Он лишь завис на секунду и тут же спросил:
– Неужели Ганимед помер?
Юлия даже не удивилась тому, что он сразу же разгадал её нехитрый ребус и сдалась, ведь «ничего глупее и придумать надо было», как любил шутить Ганимед.
– Да.
– «Он кувыркнулся и пропал», – лишь вздохнул Зевс, вспоминая строку из его песни «Религия», – совершил тот самый магический «Кувырок назад».
И замолчал, мысленно кувыркаясь вслед за ним. Снова и снова… Смотря на Юлию, как на Вестника Смерти.
Кто знает, почему именно родители решили назвать её Юлией? Быть может, они хотели видеть в ней Юлия Цезаря в юбке, пророча той грандиозное будущее? В отличии от Шотландки. А может быть потому, что она постоянно юлила и не желала признаваться Зевсу в своих изменах? Как знать. Даже тогда, когда он упирал её шпагой логики к стенке. Наглядно доказывая ей, что она просто не могла ему не изменить. И та на минутку внезапно обмякала и замолкала. И выдавливала из себя уже не оправдания, а скупые слезы. Молчаливо свидетельствующие отнюдь не в её защиту, а в красно-речивое стыдливым румянцем на щеках доказательство её вины. В которой Юлия и после признания в этом её психики уже через пару минут, взяв себя в руки, и сама не желала верить. Пытаясь опровергнуть очевидные на глазах доказательства своей вины, выдавая это за помутнение рассудка. И за то, что он на неё «слишком сильно давил!» Срывая ей резьбу. Не давая возможности опять выкрутиться. Никак не решаясь олицетворить себя с образом Изменницы, который он через недостатки её же поведения прямо из неё же тут и выдавливал. В её искренние слёзы. Тем более что своим огнеупорным отрицанием устоявшегося летом факта, она буквально исполосовала его бичами подозрений. Говоря ей после этого:
– Измены есть лишь тогда, когда есть любовь. Так что ты никогда мне не изменяла. Ты просто делала то, что тебе больше нравится. Разве твоя вина, что я нравлюсь тебе меньше?
Ставя её в тупик. То есть – лицом к стене, задрав юбку. Заставляя вспомнить во время секса о том, как в то далёкое для других, но не для них обоих время, когда Зевс был Филиппом-вторым, он заточил её за подобную же измену ему в башню до конца её жизни. И теперь бессознательно жутко боялась повторения данного инцидента. Ведь после этого он женился тогда не на ней, а на английской принцессе. Ставшей теперь учительницей английского языка. Символично, не правда ли? Да-да, на Елене-прекрасной. Бог большой шутник! И теперь жалел только о том, что в этой жизни ему, из-за Юлии, этого так и не удалось. А Юлия – тогда – до конца своих дней так и оставалась в башне. Задумчиво потирать «башню». Несмотря на то, что его к этому времени уже давно разжаловали в рядовые. Обыватели. Чтобы он смог подружиться с Ганимедом. Или из-за столь непристойного в той жизни – с ними обеими – поведения? Как знать. Но память у неё в воображении и до сих пор играла с ней всё ту же злую шутку, и Юлия и до сих пор его немного побаивалась. Как минимум – снова потерять. Сама уже не зная почему. В силу привычки, что ли. Или следуя в глубоком русле мучительно сделанных тогда выводов, углублённых в башне потоками её бурных слезоточивых фантазий: о том, как английская принцесса мстила ему за неё в своей постели – со своим драгуном. О чём доносили Юлии её любовники, которых Зевс тут же казнил, одного за другим. Жалея только о том, что и в этой жизни уже не может с ними сделать того же самого. Хотя теперь и не наблюдала в Зевсе уже ничего королевского, кроме его всё столь же завышенной самооценки.
А затем, наконец-то прервав его «минуту молчания», Юлия сочувственно добавила:
– Я понимаю, какие громадные ты строил на него планы. Ты ведь рассчитывал, что он станет твоим генералом!
– Я просто хотел оживить его, как Урфин Джус 12 оживлял своих Дуболомов, – вздохнул Зевс, выходя из транса. – И сулил ему пост Генерала из красного дерева, как одному из первых. Но он так и не смог поверить ни в одну из своих Сказок.
И если Александр Македонский после подобного случая с аватаром Ганимеда так расстроился, что тут же заболел и умер от лихорадки, то Зевс чудовищным образом пересилил себя и остался жить. Ради будущего их империи!
12
А. Волков, «Урфин Джус и его деревянные солдаты».