Атаульф
Шрифт:
И заржал Валамир, а дядя Агигульф ему вторил. Теодагаст же не ответил. Теодагаст всегда отмалчивается, когда над ним шутят. Задним умом — тут он силен; в словесном же поединке слабее Гизульфа. А уж с Валамиром и тем более с нашим дядей Агигульфом ему и вовсе не тягаться.
И тут Ильдихо до меня докричалась. Я в дом пошел.
Вспомнил об этом еще раз, когда засыпал. Засыпая, я о туманных карликах грезил и их сокровищах, и снова передо мной медленно прошли два всадника. Я, видно, заснул, потому что теперь видел лица этих всадников, и это были вовсе не Теодагаст с
Я силился крикнуть во сне, но не мог, только давился. И вдруг кто-то совсем близко закричал — и преисполненный благодарности к кричащему, я проснулся.
Было еще темно. Туман не рассеялся. Дверная плетенка и шкура были откинуты, и в дом вползал холод. И вместе с холодом и сыростью врывался в дом странный нечеловеческий визг, от которого я и проснулся.
И тут, словно отвечая на этот визг, из глубины дома заверещала Ильдихо.
Со двора донесся голос моего отца Тарасмунда. Он крикнул, чтобы все выходили как можно скорее. По его голосу я слышал, что он испуган.
Гизульф выгонял из дома моих сестер, мать и Ильдихо, как овец. Разве что не гавкал. И меня пнул, пока я спросонок глазами хлопал.
Мы выскочили на двор. По всему селу лаяли собаки. Тарасмунд стоял с мечом и не оборачиваясь обронил:
— Чужаки.
Странно, но я не удивился.
Тарасмунд напряженно прислушивался, пытаясь понять, свободна ли улица. Со стороны храма Бога Единого доносились крики и звон оружия. Постепенно разгоралось зарево.
— Храм горит, — сказала Ильдихо. А Гизела тихонько заплакала.
Тарасмунд показал нам, чтобы мы шли за ним. Но не успели мы выйти со двора, как к нам заскочили сразу двое. Под одним был конь Гизарны.
Лицо у этого всадника было белое. С него свисали клочья мертвой кожи. Оно было неподвижное, как у трупа. Сам же всадник — маленький, кряжистый — и на человека не был похож. Он был как те туманные карлики, о которых я грезил.
Тарасмунд крикнул нам:
— Бегите!
И убил коня под вторым всадником. Конь рухнул, придавив всадника. Тот ворочался под ним, яростно и непонятно ругаясь.
Тот, что сидел на коне Гизарны, занес меч над Тарасмундом. Когда он повернулся, я увидел: то страшное лицо было вовсе не лицом, а берестяной личиной. А когда я перевел взгляд на Тарасмунда, то никого не увидел. Там, где он только что стоял, было пусто.
Гизела утробно взвыла и, схватив Галесвинту за руку, бросилась обратно в дом. Она тащила Галесвинту за собой и бежала, не разбирая дороги. Галесвинта споткнулась обо что-то и страшно заверещала, но Гизела, не обращая на это внимания, волокла ее дальше, к дому.
Я бросился было за ними, но, не добежав, увидел — то, обо что запнулась Галесвинта, был наш отец Тарасмунд. Он бил по земле ногами. Лицо его, запрокинутое наверх, было совершенно бессмысленным, как у Ахмы-дурачка.
Я схватил его за руку, которой он сжимал меч. Отец не хотел отдавать мне меча и изо всех сил стискивал пальцы. Я думал, что сломаю ему пальцы, когда разжимал их. И когда Тарасмунд выпустил меч, он был уже мертв.
Я выпрямился над телом отца, стоя с мечом. Неподвижная личина оборотилась теперь ко мне. Она будто чуяла запах металла в моей руке.
Я вдруг вспомнил, как годья говорил: «Когда тебе страшно, делай так» — и нарисовал в воздухе крест. Я чертил крест левой рукой, потому что в правой был меч.
И тут за моей спиной раздался страшный треск, грохот и топот. Личина попятилась. Конь Гизарны пугливо присел на задние ноги.
Из конюшни, низко припав к шее коня, вырвался Лиутпранд. Если бы северный ветер заточили в тесной каморе — он и то не мог бы, кажется, вырваться на свободу яростнее, чем наш Лиутпранд из конюшни. В полном боевом облачении, сверкая в занимающемся пожаре своей кольчугой, он едва не вышиб головой поперечину над входом.
Со страшным ревом устремился Лиутпранд на берестяную личину. Конь Лиутпранда легко перескочил тело Тарасмунда и сбил меня с ног. А тот, что был в личине, повернул коня и с гиканьем помчался прочь с нашего двора. Лиутпранд поскакал за ним.
Мой брат Гизульф бросился в конюшню и крикнул мне на ходу, чтоб я вставал и что он, Гизульф, выведет коня дяди Агигульфа.
Становилось все светлее, и я понял вдруг, что горят дома вокруг храма Бога Единого. По улице пронесся грохот копыт и почти сразу ушел в сторону храма. Над моей головой тьму прочертили огненные полосы. Их было несколько. Две или три головни попали на крышу дома, и солома стала тлеть.
Я крикнул матери, чтобы она выходила, что путь свободен, а сам побежал к воротам — там оставались Сванхильда и Ильдихо. Но их там уже не было.
Дорогу передо мной вдруг осветило ярким светом. Я обернулся и увидел, что крыша дома уже запылала. Занялась и крыша конюшни, откуда Гизульф, бранясь и плача, пытался вывести коня дяди Агигульфа. Конь испугался огня и ни в какую не хотел выходить.
Я закричал Гизульфу, чтобы тот бросал коня. Не знаю, слышал ли меня Гизульф. Когда я выскочил на улицу и огляделся, я увидел, что село пылает, как лучина, зажженная с одного конца. Возле храма Бога Единого, где стояли дома годьи Винитара, Одвульфа, Гизарны и Агигульфа-соседа, было светло, как в полдень. Пешие и конные метались в свете пожара. Из этого пламени доносился чудовищный рык, будто в наше село пришел волк Фенрир.
Я бросился бежать в сторону хродомерова подворья, где было темно. Со всех сторон я слышал конский топот, крики, лязг металла, треск пламени. Эти звуки будто преследовали меня, и я каждое мгновение ждал смерти. Над селом то взлетал, то замолкал этот странный визг — звериный, радостный.
Когда я почти уже добежал до хродомерова подворья, то увидел, что всадники идут на село и с этой стороны. Я прянул в сторону, на двор Аргаспа, и в этот миг пришла та самая боль, которой я ждал. Что-то сильно хлестнуло меня по ноге. Я пробежал еще несколько шагов, прежде чем боль вдруг оглушила меня, да так, что я потерял равновесие и упал. Всадники пронеслись мимо.