Атлантида
Шрифт:
Речь мистера Барри не содержала никаких недомолвок и двусмысленностей. Не успел он сесть на место, как поднялся господин Сэмюэлсон. Его ораторская манера была хорошо известна: вначале он щадил свои силы, чтобы позднее неожиданно обрушить на слушателей лавину бурного речевого потока.
Но когда на этот раз вылился такой поток, он не вполне соответствовал ожиданиям Лилиенфельда, прессы и Фридриха. Чувствовалось, что возмущение, высказанное адвокатом, было стимулировано гонораром и волевым усилием, а не проистекало из естественного источника. Замученный человек с Христовой бородой и нечистой кожей бескровного лица представлял, собственно говоря, интерес лишь как жертва своей профессии, да и в этом смысле он не столько импонировал присутствующим, сколько вызывал у них участие и даже сострадание, особенно, к сожалению, в те минуты, когда, подстегивая кнутом загнанную лошадку красноречия, вонзал
Тут уж Лилиенфельд сдержаться не мог. Он побагровел, жила на лбу у него надулась. Пора молчания миновала, пробил час, когда надо было говорить. Раз обладатель сотни пишущих машинок и миллионных доходов со своей задачей не справлялся, нужно было браться за дело самому. Была не была! И вот из уст этого приземистого человека с бычьей шеей с силой вырвались гневные слова.
Теперь мистеру Барри ничего не оставалось делать, как хранить спокойствие и, глазом не моргнув, подставлять голову под сыпавшиеся на нее градом удары неприятеля. Старику все было выдано сполна. Ему пришлось выслушать и проглотить немало высказываний: о противоправном использовании детского труда на некоторых фабриках в Бруклине; о пуританском лицемерии; о людях, про которых сказано, что
Они тайком тянули вино,
Проповедуя воду публично. [94]
Он был аттестован как сочлен той ограниченной касты, которая враждует с искусством, культурой и жизнью и которая в таких мужах, как Шекспир, Байрон и Гете, видит чертей с копытами и длинными хвостами. Люди подобного рода всегда предпринимают попытки повернуть назад стрелки часов эпохи, и это особенно отвратительно выглядит в Стране Свободы, в славной вольной Америке.
Правда, подобные попытки, говорилось далее, абсолютно бесперспективны. Ибо времена пуританского ханжества, пуританских «мук совести», пуританской ортодоксальности и пуританской нетерпимости миновали навеки. Поступь времени, поступь прогресса и культуры не остановить, но в страхе за дальнейшую судьбу своего Мракобесия реакционные силы стали наносить трусливые удары из-за угла с помощью мелких и жалких дрязг. Оплотом таких опасных для общества дрязг является «Society» мистера Барри. Тут оратор вернул мистеру Барри с обратным знаком то, что сказал тот: очагом заразы, если таковая в самом деле поселилась на почве Америки, является именно «Society for the Prevention of Cruelty to Children». Чума, буде она действительно лютует в стране, может исходить только оттуда, из «Society». Мистер Барри, мол, просто смешон, когда пытается изображать Европу как чумной бубон. А ведь Европа — это мать Америки, и без гения Колумба — вспомним, что как раз сейчас отмечается годовщина «fourteen hundred and ninety two», — без гения Колумба и беспрерывного притока мощной европейской интеллигенции, немецкой, английской, ирландской — тут Лилиенфельд многозначительно взглянул на мэра — Америка была бы сегодня пустыней.
94
Цитата из поэмы Г. Гейне «Германия. Зимняя сказка» (пер. В. Левика).
Сотрясая ради юной танцовщицы воздух своей громовой речью, Лилиенфельд опроверг измышления оппонента, который в угоду своим низменным целям ссылался на «Society», и со своей стороны отмел с возмущением утверждение Барри, будто бы он, Лилиенфельд, является эксплуататором. А настоящий эксплуататор — это, мол, не кто иной, как именно он, его оппонент. Директор Лилиенфельд постарался доказать, как выгодны для Ингигерд условия заключенного с ним соглашения. Вот там, сказал он, сидит его жена, которая во многих отношениях стала матерью для девушки, нашедшей приют в их доме. Кстати, девушка вовсе не больна. В жилах ее течет настоящая здоровая артистическая кровь. Бесстыдством и даже наглостью является-де желание запятнать честь и достоинство молодой дамы. Нет, нет, речь идет не об опустившемся или одичавшем человеке, а о подлинно великой артистке.
Но свой главный козырь Лилиенфельд приберег на конец речи. Дело в том, что месяц назад он из некоторых соображений принял американское подданство. И теперь он кричал так громко, что задрожали стекла высоких сводчатых окон, за которыми слышался рокот Нью-Йорка. Он кричал, что мистер Барри наградил его такими кличками, как «чужак», «пират» и тому подобное. Кричал, что он протестует против этого самым решительным образом и не позволит так обращаться с собою, потому что и он такой же американский подданный, как и мистер Барри. Перегнувшись через стол, он несколько раз бросил в лицо старому джинго:
— Mister Barry, d'you hear? I am a citizen, Mr. Barry, d'you hear? I am a citizen! Mr. Barry, I am a citizen and I will have my rights like you! [95]
Он кончил говорить. В горле у него, когда он садился, еще клокотало. На лице у мистера Барри ни один мускул не дрогнул.
После длительной паузы слово взял мэр. Он говорил спокойно, с едва заметным смущением, что было ему свойственно и его только красило. Его решение полностью соответствовало предсказаниям политических звездочетов: Ингигерд разрешалось выступать перед публикой. Было сказано, что, как показала медицинская экспертиза, девушка вполне здорова и уже перешагнула через шестнадцатилетний возраст и что нет никаких оснований в этом сомневаться, а тем более запрещать ей уже начатую в Европе деятельность и служение избранному искусству.
95
Вы меня слышите, мистер Барри? Я гражданин, мистер Барри, вы слышите? Я гражданин! Я гражданин, мистер Барри, и у меня такие же права, как у вас! (англ.)
Журналисты многозначительно ухмылялись. Затаенная ненависть мэра, ирландского католика, к американскому пуританину английского происхождения прорвалась наружу. Мистер Барри поднялся и с холодным достоинством пожал руку врагу. Затем он зашагал, прямой как палка, прочь, и его второму, иного свойства противнику не удалось выплеснуть свою ненависть, также иного свойства, как было им задумано, мистеру Барри прямо в глаза, ибо глаза эти его просто не замечали.
Ингигерд окружили. Девушку осыпали поздравлениями. Ей пришлось по душе, что она стала свидетельницей борьбы за нее, которая велась перед лицом двух частей света. Комплиментам конца не было, ее превозносили до небес. В эти мгновения ни одной принцессе не удалось бы отвлечь от юной артистки внимание мужчин. Она таяла от счастья и благодарности.
Директор Лилиенфельд незамедлительно пригласил к себе на завтрак Фридриха и всех попавшихся ему на глаза журналистов.
Фридрих сослался на занятость какими-то делами, но дал обещание появиться по крайней мере к десерту. Он откланялся и остался один.
Выйдя в парк, Фридрих прошел через него, чтобы первым долгом отправиться на главный почтамт. Написав и отправив из этого огромного здания, где работало примерно две тысячи пятьсот человек, какую-то телеграмму, он снова окунулся в сутолоку города, где люди, закутавшись в зимнюю одежду, бежали, толкая друг друга, и глохли от шума, издаваемого вереницей трамваев, кэбов и подвод, и, вынув часы, увидел, что стрелки показывали половину первого, то есть как раз то время, когда мисс Ева Бернс садилась за скромный ленч в своем ресторанчике близ Центрального вокзала. Он нанял кэб и велел ехать туда.
Он был бы бесконечно разочарован, если именно в этот день не встретил бы мисс Еву в привычном для нее зале. Она, однако, была там и, как всегда, рада была видеть молодого ученого. Он воскликнул:
— Мисс Ева, вы видите перед собою человека, вырвавшегося из тюрьмы, из исправительного дома, из психиатрической больницы. Сегодня я снова стал, так сказать, индепендентом, то есть независимым человеком!
Усаживаясь за стол, он чувствовал себя на верху блаженства и даже впал в состояние буйной веселости. У него, как он выразился, хватило бы аппетита на троих человек, а юмора — на шестерых и было столько хорошего настроения, что он мог бы смягчить самого Тимона Афинского. [96]
96
Имя афинянина Тимона, жившего в V в. до н. э. и ставшего героем ряда литературных произведений, стало нарицательным для обозначения человеконенавистника.
— Меня, — сказал он, — совершенно не волнует, что со мной будет дальше. Но одно, во всяком случае, ясно: никакая цирцея мною больше не завладеет.
Мисс Ева Бернс поздравила его и весело рассмеялась. Затем она спросила его, что произошло. Он ответил:
— Всю трагикомическую историю разбирательства этого дела я перескажу потом. А сейчас должен нанести вам страшнейший удар. Крепитесь, мисс Ева Бернс, стисните зубы! Слушайте внимательно. Вы теряете меня!
— Я — вас? — рассмеялась она громко и чистосердечно, однако с некоторым смущением, и багровые пятна выступили у нее на лице и так же быстро исчезли.