Атлантида
Шрифт:
Лежа в кровати, он видел, как поблескивает на ходу медный маятник. Примечателен был старинный циферблат. Он был задуман и разрисован как толстощекое солнышко, а вверху у него можно было увидеть остров Гельголанд и оловянные парусные кораблики, качающиеся на волнах в такт величественному маятнику. Эта картина как нельзя лучше помогала нашему измученному мореплавателю почувствовать спокойствие своего нового очага.
«Когда же это было, — раздумывал Фридрих, — когда же я слышал энергичную речь мистера Барри и был свидетелем захлебнувшейся атаки мистера Сэмюэлсона и сокрушительного удара Лилиенфельда по пуританской нетерпимости, соглядатаем беззастенчивой, лицемерной борьбы, которая велась якобы под флагом спасения юной души, а на самом деле являлась лишь стычкой воронов над телом беспомощного зайчонка?
Кстати, на столе лежало уже первое письмо от Ингигерд. Девушка горько сетовала на его вероломство. Она, заявляла Ингигерд, жестоко ошиблась в нем. И тут же, на одном дыхании: она, дескать, за каких-нибудь пять минут разгадала его уже тогда, в Берлине, стоило только ему подойти к ней. Но, распушив его в пух и прах, она сразу же настойчиво просила его вернуться. «Сегодня, — говорилось в письме, — у меня был потрясающий успех. Публика с ума посходила. После представления пришел лорд Такой-то, молодой англичанин, красавец писаный. Он пока что живет здесь, потому что с отцом разругался. Когда старик помрет, сын получит титул герцога и миллионы в наследство».
Фридрих пожал плечами: у него не было больше ни малейшего желания быть защитником и спасителем этой девушки и нисколько не хотелось ломать себе голову над ее дальнейшей участью.
Проснувшись на следующее утро, Фридрих почувствовал, что его знобит, хотя тепло от печурки из комнаты еще не ушло и в окно заглядывало зимнее солнце. Он вынул из кармана золотые часы, один из предметов, уцелевших во время кораблекрушения, и установил, что пульс у него превышает сто ударов в минуту. Но он не придал этому значения, поднялся с постели, вымылся с головы до ног холодной водой, оделся и приготовил себе завтрак, ни в коей мере не чувствуя себя больным. И все же он решил соблюдать осторожность: не было исключено, что теперь, когда все виды напряжения и волнения отступили, тело признается, что израсходовало весь капитал, и объявит себя банкротом. Ведь порою самые великие препятствия преодолеваются без всякого предостережения и все протекает благополучно, пока трудится тело, которое они подстегивают и подогревают. Оно уверено, что работает благодаря избытку сил, и рушится, до конца износившееся, как только отступают воля и напряжение.
Было около десяти часов, когда Фридрих вошел в кабинет своего друга в центре Меридена. Прогулка в зимний день была благотворна.
— Как спалось? — спросил Шмидт. — Ведь у вас, суеверных, есть примета: сон в первую ночь в чужом доме всегда вещий!
— Мне бы этого не хотелось, — ответил Фридрих. — Моя первая ночь не больно хороша была: чего только в голове не вертелось!
Он не стал уточнять: не хотел рассказывать о тяжелом сне с дребезжанием звонков, который настойчиво возвращал его к самым страшным мгновениям кораблекрушения. Дело в том, что эта слуховая галлюцинация превратилась для Фридриха в тайный тяжкий крест. Иногда он даже боялся, не аура ли это, как именуют медики появляющиеся нередко предвестники тяжелых физических страданий.
С женой друга Фридрих уже успел познакомиться. Фрау доктор Шмидт была опытным врачом и коллегой своего мужа. Их кабинеты разделяла приемная, общая для пациентов обоих супругов. Фрау Шмидт пришла из своего кабинета к мужу, поздоровалась с Фридрихом и попросила Петера участвовать в обследовании ее пациентки. То была двадцатисемилетняя работница, недавно вышедшая замуж за человека, занимавшего хорошее место на фабрике ювелирных изделий в Меридене. У нее, как ей казалось, было небольшое нарушение пищеварения, но фрау доктор Шмидт заподозрила рак желудка.
По просьбе супругов Фридрих прошел с ними к больной. Та смеялась, сидя в специальном кресле, и, слегка смутившись, поздоровалась с обоими мужчинами. Фридриха представили ей как знаменитого немецкого врача, и эта миловидная, хорошо одетая женщина сочла нужным попросить прощения за доставленные хлопоты. У нее-де немножко неладно с желудком, и муж бы высмеял ее, если бы узнал, что она из-за этого побежала к врачу.
Как установили Фридрих и Петер Шмидт, диагноз фрау Шмидт подтвердился, и ничего не подозревавшей смертнице было объявлено, что ей, возможно, предстоит незначительная операция. Затем ее попросили передать привет мужу, спросили, как поживает ребенок, которому полтора года назад помогла появиться на свет все та же фрау Шмидт, и, после того как женщина, не теряя хорошего настроения, ответила на некоторые вопросы, с нею попрощались. После ухода пациентки Петер Шмидт объявил о своей готовности поставить ее мужа в известность о случившемся.
В последующие дни Петер стал все чаще втягивать друга в медицинскую практику. А Фридрих находил в том мрачное удовлетворение. Этот своеобразный наблюдательный пост, установленный в гуще вечных страданий и прощаний с жизнью, не имел ничего общего с обманчивой сущностью относительного и поверхностного благополучия. Супруги Шмидт безропотно служили делу, полному тягот и лишений, а в награду за то получали лишь возможность иметь пропитание и содержать жилище, что позволяло им продолжать это служение: они лечили бедных рабочих-иммигрантов, чьи заработки на местных фабриках ювелирных изделий позволяли им разве только что с голоду не помирать. Гонорар врачей был чрезвычайно скуден, а зачастую Петер благодаря своему характеру от него и вовсе отказывался.
Фридриху был хорошо знаком запах сулемы и карболки, источаемый врачебными кабинетами, и все-таки тяжелое впечатление (скрывать его стоило большого труда) производили на него эти комнаты с их унылой полутьмой и доносящимся через окна уличным шумом. В Германии город с тридцатитысячным населением мертв. А в Америке даже этот город, где жило всего двадцать пять тысяч человек, куда-то мчался, звенел, шумел, лязгал, громыхал, неистовствовал, как безумный. Всем было некогда, люди сбивали друг друга с ног. Кто жил здесь, тот здесь жил, чтобы работать; кто работал здесь, тот делал это во имя доллара, обладающего способностью вызволить в конце концов человека из этой среды и положить начало новой эпохе в его жизни — эпохе наслаждений. Большинство людей, особенно немецкие и польские рабочие и торговцы, видели в жизни, которую им пришлось тут вести, нечто временное. Подход, приобретавший особенно горький привкус у тех из них, кому путь на родину был прегражден совершенными проступками. С некоторыми из этих изгоев Фридрих познакомился в приемной своих друзей.
Фрау Шмидт была уроженкой Швейцарии. Ее широкая алеманская голова с тонким, прямым носом сидела на теле, знакомом нам по базельским женщинам с картин Гольбейна.
— Она слишком хороша для тебя, — говорил Фридрих своему другу. — Ей бы надо было быть женой, скажем, Дюрера или даже скорее богатого члена муниципалитета Виллибальда Пиркхеймера. [106] Она рождена возглавлять патрицианский дом, где сундуки ломятся от тончайшего полотна, тяжелой парчи и шелковых платьев. И почивать бы ей на кровати трехметровой высоты с дюжиной различных полотняных и шелковых простыней, одеял и покрывал да иметь вдвое больше шляп и мехов, чем магистрат дозволял владеть самым первым богачам города. А вместо всего этого она — о, боже милостивый! — в доктора подалась, и ты не мешаешь ей бегать со зловещей докторской сумочкой от чахоточных к сердечникам и от сердечников к язвенникам.
106
Пиркхеймер Виллибальд (1470–1530) — немецкий гуманист, сторонник свободного развития светской культуры.
И в самом деле, работа, которой фрау Эммеренц Шмидт часто на неделе приносила в жертву четыре ночи из семи, вкупе с тем ужасающим бытом, с каким ей приходилось иметь дело, превратили ее в человека измученного и прямо-таки болеющего от тоски по родине. Ей было свойственно чисто швейцарское упорство в исполнении профессионального и человеческого долга, и в том ее поддерживали в своих письмах родители. По этой причине она со всей решительностью отвергала мысль о возвращении на родину до того, как будет накоплено приличное состояние, на что пока не было никаких видов. На предложения Петера Шмидта, замечавшего, как мучается и вянет от ностальгии его жена, отправиться домой она резким и ожесточенным тоном отвечала отказом.