Атланты и кариатиды
Шрифт:
Бросив «добрый день» всем, кто был в приемной, он прошел в дальний угол и сел на свободный стул почти рядом с директором кондитерской фабрики, потому и подумал о его деле. Но тут же почувствовал на себе взгляд Галины Владимировны. Она смотрела на него широко раскрытыми глазами, удивленно и даже как будто испуганно. Одним словом, смотрела так, как, пожалуй, не имела права по своему положению смотреть ни на кого из тех, кого сюда вызвали. Никогда раньше она не решилась бы так смотреть ни на одного мужчину, да еще в присутствии доброго десятка
Ее взгляд обдал Максима добрым, ласковым теплом, как луч солнца человека, вышедшего из подземелья. От этого тепла у него еще сильнее закружилась голова. Но уже иначе, не болезненно, а так, как кружится от стремительного танца.
Он улыбнулся Галине Владимировне. И она улыбнулась, но не просто улыбнулась, позвала к себе. Он понял это и, обрадованный неожиданным приглашением, забыв обо всех, кто наблюдал за ними и, возможно, о чем-то догадался, поднялся и пошел к столу. Наклонился, заглядывая в листок с порядком дня.
— Когда там меня, грешного, призовут в чистилище?
Сзади засмеялись.
— Не спеши. Дождешься.
Галина Владимировна без улыбки объяснила:
— Затягивается второй вопрос, о работе парторганизации железнодорожного узла.
— Хвалят или разносят?
— По заключению комиссии, должны одобрить опыт...
— А зря! — откликнулся директор деревообделочного комбината Овсянников. — Никто так не срывает планы, как они. Вагоны выбиваем с боем.
— Хвалят всегда более многословно, — сказал Максим.
Присутствующие стали давать свою оценку работе железнодорожников. А Максим смотрел на Галину Владимировну: зачем позвала? Она указала взглядом на стул, стоявший у самого стола слева от нее. Он сел и положил руку на полированный стол, в который можно было глядеться, как в зеркало. Она увидела кровавые пузыри на пальцах. Тихо спросила:
— Что у вас с рукой?
— Ах, это? — повернул ладонь со стертыми, смазанными йодом мозолями. — Это от работы.
— От вашей работы? — удивилась она.
— Моего хобби.
Она подождала, что он объяснит, какое это хобби оставляет такие мозоли. Он не объяснил, и она не решилась спросить.
Овсянников сердито сказал директору кондитерской фабрики:
— Болотько, не пыхти ты, как паровоз. Нагоняешь тоску.
— Легко тебе говорить.
— Кому теперь легко? У меня под угрозой квартальный план.
— Плохо работаешь, — сказал начальник областного статистического управления.
Директор сорвался с места.
— Я плохо работаю? Просто тебе, несчастный статистик, оценивать работу других. Тебе что! Собирай готовые сведения. А у меня модернизация оборудования. Новые машины. Все разворочено, все меняем, а план давай.
Они сцепились и забыли, где находятся. До сих пор говорили приглушенными голосами — за дверью заседает бюро. А тут раскричались, как на ярмарке.
Галине Владимировне следовало вежливо попросить промышленных тузов соблюдать тишину. Но она этого не сделала.
Затеяв спор, присутствующие перестали обращать внимание на нее и Карнача. А ей так хотелось сказать ему какие-то особенные слова, потому что, внимательная к людям, особо чуткая к нему, увидела, почувствовала, в каком настроении пришел он сюда.
Сказала:
— У вас усталый вид.
— Неделю назад я похоронил мать.
— У вас умерла мать? — Галина Владимировна даже вздрогнула.
Максима тронуло, что ее так взволновало его горе, но он не понял, что именно ее потрясло. Вздохнул.
— К сожалению, даже матери умирают.
Забыв о присутствующих, Галина Владимировна схватила его за руку.
— Я скажу Герасиму Петровичу!
Тогда ему стало понятно ее удивление. Она подумала: неужели Герасим Петрович не знает о его горе, вызвал в такое время на бюро, чтоб сурово осудить? Но Игнатович действительно не знает, потому что не знает Даша, он не позвонил ей, не мог позвонить... Вернувшись с похорон, он даже не побывал у Шугачевых.
И хорошо, что Игнатович не знает!
Он остановил Галину Владимировну, потому что она уже поднялась, чтобы идти в кабинет.
— Нет! Не надо! Не хочу! Не хочу никаких поблажек! Можете вы это понять?
Теперь на них смотрели с любопытством, недоуменно, а кое-кто с язвительной ухмылочкой — те, кто прослышал о письме жены главного архитектора. Ухмылялись, считая, что сделали сенсационное открытие: вот где причина — в приемной Игнатовича, и очень может быть, что первый об этом не знает, не догадывается.
Галина Владимировна, заметив, как на них смотрят, отняла руку, села, уткнулась взглядом в список вызванных на бюро. Размашисто написала синим карандашом на красной папке:
«Вас будут бить».
Максим нарочно, чтоб выручить ее, засмеялся и громко сказал:
— За одного битого двух небитых дают.
Овсянников, который ни о чем не догадывался и даже не знал, по какому вопросу вызывают главного архитектора, возразил:
— Устарела, брат Карнач, твоя поговорка. Теперь за битого ни черта не дают. Его просто выбрасывают. — И вдруг с удивлением спросил: — Что? И тебя будут бить? За что?
— За что! — хмыкнул в усы худой статистик. — Архитекторов нужно каждый день сечь на площади. Всенародно. Да еще писателей. Дармоеды.
Нельзя было понять, то ли человек шутит, то ли настроен против тех, чей труд не поддается статистическому учету.
Всем даже неловко стало от этих слов. Один Овсянников не растерялся, отплатил за «плохо работаешь».
— Кого б я сек, так это статистиков и плановиков, — сказал он. — Путаники. Плановики двенадцать раз в год план меняют.
— Широко размахнулся, — угрожающе сказал статистик. — Гляди, от такого размаха не устоишь на ногах.