Атланты. Моя кругосветная жизнь

Городницкий Александр Моисеевич

Мне довелось написать семь песен для этого спектакля, три из которых поются от лица Лизогуба. Только через год, когда спектакль уже был поставлен, я узнал, прочитав биографию Дмитрия Лизогуба, что он и в самом деле писал песни. Среди песен, написанных мною от лица Лизогуба, была песня «О губернаторской власти», весьма актуальная в 1981 году для Ленинграда, где самовластно правил тогда печально известный Григорий Васильевич Романов – вдохновитель и организатор бездарного и преступного строительства ленинградской дамбы. Во время спектакля Малыщицкий посадил группы актеров в разные места зрительного зала, и когда на сцене звучал припев:

Губернаторская власть – хуже царской,Губернаторская власть – хуже царской,Губернаторская власть – хуже царской, —До царя далеко, до Бога высоко, —

он как бы подхватывался в зале. Эффект был большой – и зрители, и актеры прекрасно понимали, о чем идет речь. Еще живой тогда Г.С. Семенов, придя на спектакль, недовольно заметил, что не следует дразнить власти и провоцировать их на репрессии. Времена действительно были суровые: охотники за ведьмами в каждой, даже

самой невинной строке старались найти потаенный смысл. Помню, в 1972 году я написал песню «Наводнение» для телефильма «Три ненастных дня», где излагалась какая-то вполне заурядная детективная история на фоне ленинградского наводнения. Песню должен был петь Саша Хочинский, игравший в этом фильме. Худсовет объединения «Экран», однако, песню зарубил с такой формулой обвинения: «Вызывает неконтролируемые ассоциации».

Что мы только за век свой не видели,Городские привычные жители:И чужие в ночи истребители,И разрушенный бомбою дом.Но в ненастную пору осеннююМожет в город прийти наводнение,И суровое это явлениеПереносим мы все же с трудом.Забываем не слишком ли скоро мыЗа делами и за разговорами,За домашними плотными шторами,Что неслышной бывает беда,Что – какой бы ни век, ни эпоха вам,Все равно – хорошо или плохо вам, —По Садовым, Сенным и ГороховымЗаливает подвалы вода?Прекратим же ненужные прения,Наберемся побольше терпения,И ученых досужие мненияВ строгом сердце своем зачеркнем.Пусть твердят, что напрасны волнения,Знаем все мы давно тем не менее,Что бедою грозит наводнение,Если вдруг позабудут о нем.Что мы только за век свой не видели,Ленинграда усталые жители!Спим тревожно мы в нашей обители,Репродуктор включив перед сном,Потому что порою осеннеюМожет в город прийти наводнение,И суровое это явлениеПереносим мы все же с трудом.Мы внезапного ждем объявления, —Твердо помнит мое поколение:Обернется бедой наводнение,Если вдруг позабудут о нем.

Тем не менее спектакль «Если иначе нельзя» с моими зонгами вполне благополучно просуществовал два театральных сезона. Песня же о губернаторской власти получила довольно большой резонанс в некоторых советских «губерниях», возможно, из-за «неконтролируемых ассоциаций».

Поздно ночью мы возвращались из театра в одном такси с драматургом Борисом Голлером. «Вот для кого попало песни пишешь, – с неожиданной обидой заявил он, – а вот нет чтобы для моих гениальных пьес что-нибудь написать!» – «Да нет, что ты, – смутился я, – давай попробуем». – «Старик, – оживился он, – у меня сейчас как раз Корогодский пьесу о декабристах ставит. Только не о них самих, а о братьях, кадетах там, гардемаринах разных, которые на Сенатскую выйти не смогли, а были рядом. Я и пьесу так назвал – «Вокруг площади». Ты меня понял?» Вдохновленный этим ночным разговором, я на следующий же день придумал песню «Около площади», которую Корогодский на дух не принял, возможно также из-за «неконтролируемых ассоциаций».

Время ненастное, ветер неласковый,Хмурь ленинградская.Площадь Сенатская, площадь Сенатская,Площадь Сенатская.Цокали, цокали, цокали, цокали,Цокали лошадиОколо, около, около, около,Около площади.Мысли горячие, мысли отважные,Мысли преступные.Вот она – рядом, доступная каждомуИ – недоступная.Днями-неделями выйти не смели мы, —Время нас не щадит.Вот и остались мы, вот и состарилисьОколо площади.Так и проходят меж пьяной беседою,Домом и службоюСудьбы пропавшие, песни неспетые,Жизни ненужные…Цокали, цокали, цокали, цокали,Цокали лошадиОколо, около, около, около,Около площади.

В связи с этим вспоминается другая история, связанная с Корогодским, относящаяся уже к году 84-му, когда, оказавшись в Питере вместе с моим другом известным историком Натаном Эйдельманом, я попал за компанию с ним в ТЮЗ на премьеру пьесы Семена Злотникова «Два пуделя». Сюжет пьесы я не упомню, так как собачки, выведенные на сцену, были самые настоящие, живые, и публику более всего волновало, задерут они ногу или нет. По завершении премьеры за широкой спиной Эйдельмана я попал в кабинет главного режиссера, где Зиновий Яковлевич Корогодский в честь именитого московского историка широким жестом извлек из шкафа бутылку армянского коньяка. «Не хочет Городницкий с нами работать, – разливая коньяк по рюмкам, с деланой обидой пожаловался он Эйдельману, – ни разу для нас ничего не написал». – «А что вы сейчас ставите?» – поинтересовался я. «Как что? Новый спектакль о народовольцах и убийстве Александра Второго». – «Послушайте, – вскинулся вдруг Эйдельман, – да ведь у него же есть превосходная песня специально для вас. Ну-ка, Саня, спой». И я сдуру прямо в кабинете спел незадолго

перед этим написанную песню «Ах, зачем вы убили Александра Второго?». Корогодский преобразился. Улыбка на его лице сменилась выражением сильнейшей тревоги. «Это провокация! – неожиданно закричал он, заламывая руки. – У меня вот тут, – стал он тыкать острым пальцем в угол, – и тут, и сверху, всюду подслушивающие устройства! Меня подсиживают все время, меня снять хотят, и ты туда же?» Коньяк со стола немедленно исчез, и недовольный Эйдельман заявил мне: «Больше тебя с собой в приличное общество брать не буду». Вскоре после этого Корогодского действительно подсидели, но уже не из-за песен.

Ах, зачем вы убилиАлександра Второго?Пали снежные крыльяна булыжник багровый.В полном трауре свитаспешит к изголовью.Кровь народа открытагосударевой кровью.Ненавистники знати,вы хотели того ли?Не сумели понять выНарода и Воли.Он в подобной заботенуждался едва ли, —Вас и на эшафотемужики проклинали.Бросьте браунинг ржавый,было б знать до поры вам:Не разрушить державынеожиданным взрывом.Может снег этот сонныйлишь медленно таять.Не спешите же, Соня,метальщиков ставить.Как пошло, так и вышло:неустройства и войны,Пулеметные вышкии крики конвойных,Туча черная пылинад колонной суровой…Ах, зачем вы убилиАлександра Второго?

Что же касается Молодежного театра, то взбодренные успехом спектакля «Если иначе нельзя» Владимир Малыщицкий и его тогдашний завлит Саша Ласкин решили сделать спектакль с зонгами по нашумевшему в то еще вполне застойное время роману Чингиза Айтматова «И дольше века длится день». Я в ту пору этим романом был очень увлечен и тут же принялся писать песни для нового спектакля. Всего были написаны три – песня о Буранном полустанке, песня манкурта и песня о дороге, которая, по режиссерской идее, должна была стать заглавной. Все как будто шло хорошо. Песни, одобренные режиссером и завлитом, уже были записаны на фонограмму для звучания в спектакле, определен был день премьеры, и по всему городу были расклеены афиши нового спектакля с указанием: «Песни Александра Городницкого». Однако буквально за неделю до премьеры Малыщицкий и Ласкин начали прятаться от меня, афиши в городе были спешно заменены другими уже без моей фамилии, а песни из спектакля были выброшены без каких бы то ни было внятных объяснений. Театр кивал на цензуру, цензура – на театр. Поскольку были сняты все песни, а не только «Песня о дороге», которую можно было упрекнуть в «идейной невыдержанности», причины этого так и остались для меня загадкой. Саму же «Песню о дороге» действительно долгое время нигде не публиковали. Начиналась она такими строчками:

Небеса ли виной или местная власть, —От какой, непонятно, причины,Мы куда бы ни шли – нам туда не попастьНи при жизни, ни после кончины.

Услышав ее как-то случайно в застолье, тогдашний замдиректора по режиму нашего Института океанологии, полковник КГБ, дружески похлопав меня по плечу, сказал с улыбкой: «Правильно, Саня, песню твою запретили, – она с душком». Вообще, с замами по режиму мне везло почти так же, как и с авторами пьес. Буквально через год новый наш «режимник», тоже, конечно, полковник, – коренастый и плотный, с густыми вьющимися волосами, низким лбом римлянина и густым румянцем постоянно пьющего человека, вызвал меня к себе в кабинет. Закрыв за мной тяжелую бронированную дверь, он достал из такого же бронированного сейфа толстую папку с какой-то перепиской. На одной из бумаг в правом верхнем углу красовался гриф «Совершенно секретно». Рядом с папкой он неожиданно положил извлеченный из того же сейфа уже знакомый мне номер красочного журнала «Наука в СССР», печатавшегося на четырех языках и рассчитанного на заграницу. Как раз в этом номере были опубликованы две мои научно-популярные статьи и стихи. В числе опубликованных было стихотворение «След в океане»:

В ночи Венера надо мнойГорит, как дальнее окошко.Смотрю назад, где за кормойКружится водяная крошка.Там пенный след вскипает, крут,На дне бездонного колодца,А через несколько минутВолна волной перечеркнется.С водою сдвинется вода,Сотрет затейливый рисунок, —Как будто вовсе никогдаЕе не вспарывало судно.Ученые немало летГадают за закрытой дверью,Как обнаружить этот след,Чтоб лодку выследить, как зверя.Среди безбрежной синевыИх ожидают неудачи,Поскольку нет следа, увы,И нет решения задачи.И ты, плывущий меж светил,Недолог на своей орбите,Как этот путь, что прочертилПо небосводу истребитель,Как облаков холодный дым,Что завивается, как вата,Как струйка пенная воды,Что называется «кильватер».События недолгих летМелькнут, как лента на экране,И ты пройдешь, как этот следВ невозмутимом океане.