Атланты. Моя кругосветная жизнь

Городницкий Александр Моисеевич

Не клонись-ка ты, головушка,От невзгод и от обид.Мама, белая голубушка,Утро новое горит.Все оно смывает начисто,Все разглаживает вновь…Отступает одиночество,Возвращается любовь.

Вместо послесловия

Мы сравнительно недавно перевалили через рубеж третьего тысячелетия и еще можем оглянуться на стремительно удаляющийся от

нас XX век. Для нового поколения молодежи «поющие 60-е» – первая оттепель хрущевской поры – время такое же давнее, как для моего, время такое же давнее, как для моего Первая Мировая война. Новый ускоряющийся ритм жизни, Интернет, мгновенно связывающий континенты и грозящий заменить печатные книги, – почти как в романе Рэя Брэдбери «451 градус по Фаренгейту». Победное шествие постмодернизма и других суперсовременных течений в искусстве, отменивших рифмы и ритм в стихах, мелодию в музыке и похожесть в рисунке. Объявление нравственности в литературе устаревшим атавизмом. Диктатура силовых структур и продажных чиновников вместо демократии. Поглотившая все коррупция, проникающая во все эшелоны власти. Все как будто призвано разделять людей, отталкивать их друг от друга. Не кажутся ли по-детски наивными сегодня знаменитые строки Булата Окуджавы, пением которых заканчивались когда-то многотысячные фестивали авторской песни – «Возьмемся за руки, друзья, чтоб не пропасть поодиночке»?

Оборачиваясь на прожитую жизнь, я могу сказать, что я вряд ли был советским поэтом, зато был советским ученым. Значительную часть жизни я работал на оборону своей страны. Данное обстоятельство никогда не мучило мою совесть. Хотя я отлично понимал, что способствую созданию орудий убийства, которые попадут в руки людей, которым их доверять нельзя. Параллельно существовали как бы два разных человека. Первый – Городницкий-поэт, автор идейно не выдержанных стихов и песен, которого после доноса в 1968 году, когда я попал в «черные списки», пятнадцать лет не печатали, запрещали выступать, вымарывали фамилию из театральных афиш.

В то же время, существовал и второй Городницкий – научный работник. В те времена еще не было современных компьютеров, а разные отделы КГБ, похоже, не соприкасались друг с другом. Поэтому в своей второй ипостаси я был ученым, успешно трудившимся на военно-промышленный комплекс Советского Союза. В загранрейсах на научных судах вел себя прилично, за рубеж сбежать не пытался, контрабанду и антисоветскую литературу не провозил, а главное – работал над актуальнейшими проблемами для нашего славного Военно-морского флота, считая, что делаю правильное, святое дело. Как тот ученый из фильма «Девять дней одного года», которого замечательно сыграл Алексей Баталов.

Что же касается песен, то были поэты и авторы, которые на самом деле были диссидентами. Например, Александр Галич или мой друг Юлий Ким, в молодости сочинявший обличительные антисоветские песни. Я никогда этого не делал. Поэтому, когда теперь многие литераторы и барды начинают бить себя в грудь и кричать, что они были героями и боролись с советской властью, я всегда подчеркиваю, что никогда не был диссидентом. Я был вполне лояльным советским гражданином. Однако все стихи и песни, которые я писал, я писал без цензуры «сверху». Ни я, ни Юрий Визбор и Булат Окуджава, бывшие членами партии, ни Новелла Матвеева, ни Владимир Высоцкий, в партии не состоявшие, никогда не воевали с советской властью. Это власть, сразу поставившая авторскую песню вне закона, воевала с нами, поскольку любая попытка свободно дышать и говорить в несвободном государстве сама по себе уже являлась крамолой. Не случайно в те времена

социалистический реализм переводился как «восхваление начальства методами, доступными его пониманию».

В последнее время я ловлю себя на том, что все чаще оглядываюсь в прошлое. Старые друзья и собеседники уходят один за другим, а новых заводить – поздно. Как гласит восточная мудрость, тот, кто сажает деревья под старость, уже не может надеяться, что будет сидеть в тени их ветвей.

Память начинает подводить, особенно по части всего недавнего. «Память, как зрение, делается дальнозоркой: помню войну и не помню, что было вчера». Среди постоянной суеты текущих дел, шумного громыхания сегодняшних буден, ежедневных телевизионных и интернетовских страшилок, в моих ушах все явственнее звучат негромкие струнные аккорды давно умолкших гитар.

Жил я достаточно долго.Где я умру – неизвестно.Определение дома,Определение места.Все опознать его силюсь я,Запечатлеть его в слове.Я родился на Васильевском,Мать и отец – в Могилеве.Внучки родились в Израиле,Рядом с погибшим Содомом.Кто растолкует мне правильно,Что мне считать своим домом?Гнал ураган меня галсамиС яростью невыносимой.В спальный мешок забирался я,Пахнущий дымом и псиной.Север пургой меня потчевалНад океаном бездонным.Кто объяснит мне доходчиво,Что мне считать своим домом?Долго не ведал я, баловень,Истины в горьких облатках.Жил я подолгу на палубахРазных судов и в палатках,Там, где для мыслей подобныхПопросту не было времени.Определение дома,Определение племени.Живший стихами и песнями,Был бы, возможно, всегда яСчастлив с подругою, если быНе появлялась другая.Таинство детского лепета,Блин, что останется комом.Кто объяснит мне бестрепетно,Что мне считать своим домом?Предки, что газом удушены,В общей исчезли могиле.Дом мой, в блокаду разрушенный,Люди обжили другие.Необратимо потеряноВсе, что с рожденья дано нам.Кто объяснит мне уверенно,Что мне считать своим домом?Город ли, желто-медовый,Этот заснеженный мысли?Определение дома,Определение смыслаЖизни, что теплится вроде бы,Значит, не кончился порох.Определение Родины,Призрачной точки опоры.