Атланты
Шрифт:
— Не бери их! — вдруг раздался вопль женщины.
Нод схватил корону и надел ее, затем три раза поднял над головой, увенчанной сферой и трезубцем.
— Несчастье! Несчастье! — вопила женщина, которую пытались усмирить. — Ты проклят! Мы все прокляты! Атлантида проклята!
Наконец ее заставили замолчать и вывели из храма. Но праздничная, торжественная атмосфера была нарушена. По залу прокатился шепот, когда Дора склонилась перед новым богом, своим отцом, чтобы принять из его рук скипетр и корону — почти такие же, как и у него, но меньше размерами и скромнее украшенные.
— Благородная Дора, ты будешь
Старый Энох воздел к небу костлявые руки и согнул колени. Хор взорвался триумфальной песней. На присутствующих полился дождь цветов и перьев. Солнце засияло на коронах Посейдона и Нода. Простаки увидели в этом предзнаменование. Скептики усмехнулись, но про себя: слишком много тайных агентов растворилось в толпе, переодетых солдатами, «всадниками-орлами» и даже иностранными вельможами. Они выслеживали недовольных, и те вряд ли могли надеяться на снисхождение новоявленного бога. Затем Энох пригласил царей Атлантиды и заморских принцев одного за другим подойти к принцессе и принести ей присягу. И когда первые из них смиренно приблизились к ней, она приветствовала их легким кивком головы. Ее взгляд был устремлен на Гальдара. Он неподвижно стоял в шлеме с перьями, возвышаясь над рядами чернокожих воинов. Ее глаза пытались поймать сумрачный взгляд любимого. Но она не могла понять, скучает ли он, забавляет ли его этот спектакль или он его осуждает? «Будет ли он любить меня как прежде, просто как женщину? Хватит ли у него смелости? Любимый мой, я тебя знаю. Ты умный. Я уверена, ты сейчас улыбаешься. Это твое лицо всех обманывает. Я хотела бы быть птицей, запертой в клетке сердца, чтобы знать, о чем ты сейчас думаешь?»
Ош стоял у постели принца Доримаса и держал его за руку:
— Ничего не бойся. Тебе здесь будет лучше, чем в храме. На твоем ложе покоится истинное благородство Атлантиды, а не на троне, стоящем на предательстве и святотатстве. Если есть в этой стране герой, то это ты.
— Все напрасно, все пройдет без следа.
— Ничто никогда не бывает напрасным. Я, который тебя ненавидел, я тебя простил, теперь я даже преклоняюсь перед тобой. В северных, суровых краях женщины поют, когда умирают герои. Они воспевают их возрождение в лучшей жизни, в мире без ран и бесчестья. Но тебя провожает только одинокий старик.
— Я больше не боюсь.
— Знай же, что тебя ждет: мир истинной справедливости. Ты будешь навсегда избавлен от страданий и тяжкого труда. Вечная весна будет окружать тебя. Тебе будут принадлежать земля и море, и никому не надо будет работать, чтобы они давали самые изысканные плоды и самую редкую рыбу. Там ты забудешь вкус слез…
Влажные пальцы разжались. Старику послышалось:
— Вкус слез… Гальдар… остров… Гальдар… если есть герой… он…
И принц погрузился в те темные воды, что отделяют жизнь от смерти.
7
Пир был в разгаре. Император был пьян. Чернокожие слуги непрерывно наполняли кубок нового бога, и он осушал его, не переводя дыхания. Его унизанные перстнями пальцы бродили среди подносов с блюдами, отрывали куски мяса, залезали в тарелку соседа, великого жреца, вытаскивали оттуда аппетитные куски.
— Хватит негритянок, — пробормотал пьяно император. — Я хочу белых служанок… Обнаженных… Я сказал — обнаженных!
Он опрокинул кубок, и его содержимое вылилось на расшитую скатерть большим красным пятном, похожим на кровь.
— И танцовщиц с… Тоже обнаженных!.. Я сказал — танцовщиц… обнаженных…
Гости аплодировали, ерзали. Многие места были уже пусты. Те, кто еще недавно на них сидел, спали под столами: их храп вливался в какофонию восклицаний, пьяных разговоров и отрыгиваний. Нод сунул под нос верховному жрецу кость:
— Попробуй, старый козел… Здесь еще есть немного мяса: попробуй… Это вкусно! Можешь доесть.
Даже отупевший от выпитого, Энох оставался придворным. Он поспешил подчиниться. Его лысый череп, свободный от митры, закачался, выражая благодарность.
Какой-то человек в медном треугольном колпаке сказал, что у него для императора очень важное и крайне срочное сообщение. Его пропустили. Хромая и опираясь на кривую палку, он направился к столу императора. Со всех сторон неслись насмешки и пьяный гогот пирующих. Стараясь не наступить на оружие и одежду, валявшиеся на полу, он приблизился к императору.
— Что это за старая обезьяна?
— Это наш главный ученый, — сказала Дора.
— Подойди.
Человек стянул с головы колпак, но остался стоять на месте, открыв рот. Он смотрел, оглушенный шумом и гамом, на пьяного императора, развалившегося среди кусков мяса, подбородок и грудь его были залиты застывшим соусом.
— Я ничего не слышу! Говори громче! И оставь в покое свою палку… Тихо, вы все. Бог ничего из-за вас не слышит… Сам бог…
— Ваша милость, да простит ваше божество своего слугу и его учеников.
— Охотно… Хотя, я ничего не понимаю. О чем идет речь?
— Наши астрономические расчеты были близки к завершению, и мы посчитали, что преступлением было бы их прервать даже на несколько часов. По общему согласию, мы решили довести их до конца.
— С чем вас и поздравляю.
— По этой причине императорские ученые не смогли присутствовать сегодня на торжествах. И это усугубляет наше огорчение.
— С этим я вас не поздравляю.
— Не ищи здесь непослушания, но, наоборот, желание служить тебе верой и правдой. Соблаговоли принять наши величайшие извинения.
Многоголосый, неразборчивый шум заполнял зал. На галерее рассаживались музыканты. Один из них уронил свой инструмент.
— Тихо! — проворчал император.
Его унизанные перстнями пальцы рассеянно оторвали перья от только что поданного фазана. Изумленно смотрел ученый на изображения солнечных дисков и трезубцев на темно-голубом балдахине, на кисти его бахромы, величиной с кулак.
— Ну и, — снова заговорил император заплетающимся языком, — что ваши вычисления?