Атомы у нас дома

Ферми Лаура

Железные дороги в Италии строились крайне медленно, но как раз в это время на железнодорожное строительство было обращено усиленное внимание и способным людям открылись широкие возможности. Альберто проявил на работе все качества, унаследованные им от отца: упорство, волю и твердую решимость добиться известного благосостояния. Он скоро завоевал доверие и уважение своих сослуживцев и, постепенно поднимаясь по служебной лестнице, достиг под конец должности начальника отдела, на которую обычно назначали людей с университетским образованием. С этой должности он потом и вышел в отставку.

По условиям работы ему в течение многих лет приходилось разъезжать по всей Италии, пока он наконец не осел в Риме. Там он и женился сорока

одного года на Иде Де Гаттис, учительнице начальной школы; она была моложе его на четырнадцать лет. У них родилось трое детей: Мария — в 1899 году, Джулио — в 1900 и Энрико 29 сентября 1901 года. Все они появились на свет так скоро один за другим, что синьора Ферми оказалась не в состоянии кормить своих сыновей, и их отправили в деревню к кормилице. Энрико был слабого здоровья, и его взяли домой в семью, когда ему было уже два с половиной года; его нередко дразнили этим, когда он в чем-нибудь оказывался глупее других.

Сестра его Мария — хотя она в то время и сама была еще совсем крошка — хорошо помнит, как в дом вернулся маленький братец. Он был маленький, смуглый и очень хрупкий на вид. Трое ребят в течение нескольких минут стояли, молча разглядывая друг друга, а потом вдруг маленький Энрико, быть может почувствовав, что ему недостает грубоватой нежности кормилицы, заплакал. Мать стала строго выговаривать ему и велела сейчас же замолчать: в этом доме не терпели капризных мальчиков. Энрико сразу послушался, перестал плакать и больше уже не капризничал. Он быстро усвоил, что сопротивляться старшим бесполезно. Так он и придерживался этого даже подростком! Если им угодно, чтобы он вел себя так, — что же, прекрасно! Он так и будет делать; проще ладить с ними, чем идти против них. Когда заранее знаешь, что по-твоему не выйдет, нечего и пытаться.

Скоро мальчик не только привык, но и сильно привязался к своей семье. Синьора Ферми относилась к своему мужу и детям с заботливой и разумной преданностью, что способствовало тесной сплоченности семьи. Эта преданность сочеталась у нее с преувеличенным чувством долга и непреклонной прямотой, которую она передала детям, хотя они иной раз и возмущались ею. Ее привязанность отличалась некоторой суровостью, и это выражалось в том, что она требовала, чтобы ей за ее отношение платили тем же. И детям приходилось прилагать немало стараний, чтобы придерживаться тех высоконравственных и разумных правил, которые она раз навсегда установила для них и требовала, чтобы они соблюдались.

Зимой 1915 года семью Ферми постигло тяжкое несчастье, которое надолго нарушило душевное равновесие в доме. У Джулио сделался нарыв в горле. Дело дошло до того, что мальчику стало трудно дышать, и врач посоветовал обратиться к помощи хирурга. Операция считалась пустячной, и родителям обещали отпустить мальчика домой тотчас же после операции. В назначенный день утром синьора Ферми с Марией привели его в больницу и сели в приемной, спокойно дожидаясь конца операции. Внезапно поднялась ужасная суматоха. В приемную выбежали сиделки и суетливо начали уговаривать их: «Да вы не волнуйтесь! Не волнуйтесь, не надо волноваться…» При этом сами они были явно взволнованы. Потом вышел хирург и тоже начал успокаивать их. Он не знает, что и сказать… сам не понимает, как это случилось. Мальчик умер прежде, чем его успели анестезировать. Что могло сравниться с этим ужасным ударом! Ударом, которого никто в семье не ожидал!

Всем, разумеется, казалось, что это бедствие всего сильнее отразилось на матери. Джулио был любимцем синьоры Ферми. Все трое были способные дети, родители не разбирались в их умственных способностях, а судили о них по отметкам. Между Джулио и Энрико был только год разницы, и они с раннего детства росли и играли вместе; а потом — в школе и в свободное от занятий время — они всегда были неразлучны; словом, это была такая дружба, что трудно было сказать, кто из них больше

давал другому. Когда они чуть-чуть подросли, на них можно было диву даться: это были, что называется, вундеркинды. Они своими руками мастерили электромоторы по собственным чертежам, и моторы у них работали. Они чертили проекты аэропланов — все дети в те дни были без ума от этого нового изобретения! И сведущие люди говорили, что трудно поверить, как могут ребята додуматься и самостоятельно выполнить такой проект. Оба были одинаково изобретательны, и нельзя было сказать, кто из них способнее.

Но Энрико не обладал привлекательностью, которая так подкупает в детях. Он был слишком мал для своих лет, неказист, а к тому же еще порядочный неряха, и когда мать брала его с собой куда-нибудь, ей нередко приходилось заставлять его умываться около уличного фонтана. Волосы у него вечно были растрепаны. Со взрослыми он всегда ужасно стеснялся: когда я познакомилась с ним — ему было уже двадцать два года, — мы, молодежь, считали его очень бойким на язык, а старшие удивлялись его замкнутости. Он был лишен всякого воображения — так по крайней мере всем казалось — и чуть что — выходил из себя. В школе он был на плохом счету по сочинению. Все те характерные особенности, которые впоследствии ценились, как редкие достоинства его работ: прямой подход к делу без всякого краснобайства, простой язык, никаких лишних слов, — все это в школе рассматривалось как недостаточная живость ума.

Однажды, когда Энрико был во втором классе, им задали написать сочинение на тему о том, что можно сделать из железа. Мальчик по дороге в школу каждый день ходил мимо мастерской с вывеской «Здесь делают железные кровати», поэтому он и ограничился в своем «сочинении» одной фразой: «Из железа делают некоторые кровати». Он выразился совершенно ясно и точно, а слово «некоторые» он, разумеется, поставил для того, чтобы не подумали, будто он не знает, что не все кровати делаются из железа! Однако учительница осталась недовольна этим сочинением, недовольна была и синьора Ферми, у которой после этого зародилось сомнение, есть ли у ее сына способности.

Джулио — мальчик ласковый и веселый, более общительный и отзывчивый, — естественно, был любимцем матери. Его смерть была для нее таким страшным ударом, от которого она уже не могла оправиться. Раньше это была живая, остроумная женщина — теперь она постоянно плакала и совершенно потеряла способность владеть собой. Все это, конечно, сильно отражалось на семье, и, несомненно, она и сама понимала это.

Синьора Ферми в своем горе давала волю слезам и, может быть, находила в них какое-то облегчение. Но Энрико горевал про себя, и ему, возможно, было еще тяжелее. Джулио был его неизменным товарищем и единственным другом. Они ни в ком не нуждались, им было достаточно друг друга, ибо они дополняли один другого и составляли как бы единое целое, словно два атома, из которых образуется одна молекула. Казалось, у них не оставалось свободной валентности, чтобы присоединиться к другим. Теперь Энрико остался в одиночестве. Он не обнаруживал своих чувств и переживал свое горе втайне. Спустя неделю после смерти брата он отправился один к больнице, где произошло это страшное событие, и прошел мимо нее. Он хотел доказать самому себе, что способен совладать с теми чувствами, которые охватят его, когда он увидит эту больницу.

Только одно оставалось у Энрико — ученье; только этим он и мог заполнить тоскливые часы одиночества. И он учился, учился с неослабевающей жаждой знания. Это не мешало ему играть с товарищами; ему было тринадцать лет, и он любил бегать и возиться. Он играл со своими сверстниками в мяч, в «войну с французами», которая так же распространена в Италии, как в Соединенных Штатах игра в «воров и сыщиков». Но он играл без особого азарта, просто ради игры, потому что эти мальчики не были его друзьями, это были только знакомые по школе.