Атосса. Император
Шрифт:
— Там — свершение обетов, — сказал кто-то над самым ухом.
Никодем обернулся. Это был конь.
— Кто ты?
— Я царь Скопасис.
Он затряс головой и белыми, как пена, зубами вцепился в плечо Никодему. Кусал не больно, но дергал из стороны в сторону.
— Вставай, господин!
Было светло. Никодему показалось, что рабы дрожат от утренней сырости. Он и сам испытал нечто вроде трепета, когда оглянулся по сторонам. Плотным кольцом их окружало большое конное войско.
С лицом, смятым от сна, со спутанными
— Если каждый из вас достоин быть царем, то каков же царь, что правит вами? Я пришел сказать ему великое слово и возвестить всему народу наступление времен славы. Приближается день, когда каждому из вас суждено стать бессмертным в веках!
Воодушевившись, он стал употреблять красивые жесты, заученные у знаменитых ораторов, и речь его потекла плавно и стройно. Но когда опустил руки, чтобы, сделав шаг назад, воздеть их к небу, он оказался не в состоянии ими пошевелить. В следующий миг почувствовал себя поверженным, всё завертелось и от страшных толчков в плечи, в голову, в ноги он лишился чувств.
IV
— О господин! Неужели ты должен погибнуть ужасной смертью? Мы согласимся еще раз быть протащенными на аркане через всё становье, лишь бы не видеть тебя таким, как сейчас.
Окровавленный, в изодранной одежде, привязанный к столбу, Никодем был страшен своим рабам, привыкшим видеть его сверкающим и грозным. Сами они, истерзанные и спеленутые ремнями, валялись у его ног, но о себе не думали. Их слух терзали ликующие крики варваров, грабивших караван. Пленников забыли.
Они пробыли на пустыре весь день, мучаясь от жажды и голода. Ремни жестоко врезывались в тело. А вечером, когда степь окуталась сыростью, у рабов застучали зубы. Один Никодем не замечал ни боли, ни холода. Он терзался более страшной мукой. Неужели все, говорившие о безумии его замысла, правы, и он напрасно погубил свои сокровища и самого себя? Мысль эта приводила в исступление и, когда в становьи потухли огни и замолкли голоса, он бессильно повис на поддерживавших его ремнях и стал просить у богов скорой кончины. Впав в забытье, он долго носился в мире неясных призраков, пока не очнулся от чьего-то близкого присутствия.
— Жив ли ты, господин?
Это был Феогнид из Херсонеса.
— Зачем ты пришел, слепец? Или чуешь во мне скорого твоего товарища по доению кобыл?
— Нет, добрый господин, тебя ждет другая участь, ты будешь закопан в землю по самую шею и потом тебе отрубят голову.
— Ну, значит я счастливее тебя.
Слепец умолк. Никодем долго слушал его старческое дыхание.
— Скажи, господин, если мы здесь умрем, попадем ли мы в свой эллинский Аид или нам суждено пребывать в скифском Тартаре? Эта мысль меня постоянно смущает, иначе я не стал бы гневить богов цеплянием за недостойную жизнь.
Никодем усмехнулся.
— Я слышал, что Тартар мы проходим при жизни, а после смерти от нас ничего не остается и мы сливаемся с космосом. Впрочем, успокойся, говорят также, будто боги принимают нас в свое лоно и мы становимся частицами божества… Но уйди, слепец, и не мешай мне думать.
Феогнид вздохнул.
— Я пришел, господин, чтобы освободить тебя. Беги, если можешь, а я пожил и вряд ли найду более достойный случай пожертвовать жизнью.
Привыкший встречать зло и бороться с ним, Никодем пережил от этих слов непривычное душевное состояние, похожее на болезнь. Поборов его, он сказал:
— Тому, кто так неистово стремился к скифам, нельзя бежать от них. Я сам избрал свою долю. Иди.
Слепец удалился.
Утром галдящая конная орава надвинулась на Никодема. Кто-то пустил копье и оно со свистом вонзилось в столб над самой его головой. Стреляли из луков, но стрелы, задевая волосы, пробивая одежду, свистя мимо ушей, не причинили ему ни одной царапины. Когда же рыжебородый, громче всех кричавший, подъехав, ударил Никодема с размаху копьем в лицо, лежавшие на земле рабы испустили громкий вопль. Но не успело жало копья коснуться щеки, как скиф молниеносно отдернул его назад. Это произошло так мгновенно, что Никодему не было времени испугаться.
Его отвязали и поволокли.
В обширном пространстве, окруженном повозками, стояло всего четыре палатки, но они были большие и пышно украшены. Никодему запомнились громадные туры, бежавшие по круглым стенам одной из них.
Перед нею на белом, грубо отесанном камне сидел человек, молча уставившийся на Никодема. Пока он его рассматривал, можно было успеть объехать верхом вокруг всего становья.
Когда силы начали покидать Никодема, к нему подвели двух каллипидов и заставили держать господина под руки.
Конная толпа сгрудилась около сидящего на камне и один, с лицом филина, ткнув копьем в сторону Никодема, спросил замогильным голосом:
— Что ты замышлял против царя скифов?
Когда каллипиды передали это Никодему, он не знал, что ответить. Потом, с лицом, загоревшимся надеждой, стал горячо объяснять цель своего приезда. Он сказал, что еще у себя в отчизне узнал про могущество и славу Скопасиса. Он избрал его из всех царей и захотел принести к его ногам свои богатства, дабы послужить делу борьбы со всемирным врагом Дарием.
— Ты дал оружие врагу царя! Ты друг Скунки!
— Ты друг Скунки! — заревела толпа, и когда Никодем пытался говорить, его не было слышно.
Тогда, оттолкнув поддерживавших его каллипидов, он рванулся навстречу скифам, испустив такой яростный вопль, от которого сразу воцарилось молчание.
— Вы заплатите кровью за свое ослепление! Палатки ваши сожгут и разграбят, с коней сдерут кожу, жен и детей угонят в рабство, а сами вы истлеете в полях и станете серыми костями.