Атрибут власти
Шрифт:
Когда приехал Гельван, Дзевоньский строго его проинструктировал, пояснив, как ему нужно себя вести. Карл был прилежным учеником. Он согласно кивнул, затем, захватив дневной рацион для заключенного, пошел в подвал. Обычно принося свежую еду и воду, он забирал пустые пластиковые бутылки и использованные тарелки.
Было понятно, что журналист попытается напасть именно в тот момент, когда Карл наклонится за бутылками, валявшимися на полу. По плану Абрамова, секундой раньше должна выпасть лампочка, а Гельван – невольно обернуться, чтобы понять, что случилось. Этого замешательства было бы достаточно. Журналист собирался нанести
Карл медленно спустился по лестнице, подошел к лежавшему на полу Абрамову. Тот приподнялся и сел, внимательно наблюдая за своим надзирателем. Гельван поставил на пол две новые бутылки воды, упакованную в пластиковый пакет еду и потянулся за использованными бутылками и посудой. Точно в этот момент Павел дернул за нитку. Лампочка, вылетев из гнезда, упала на пол и разбилась. Абрамов метнулся к своему мучителю, но тот оказался к этому готов – журналист наткнулся на выставленный кулак. Гельван словно знал, что именно сделает пленник. Внезапно наступившая тьма и звон разбитой лампочки не отвлекли его внимания. От неожиданного удара Павел отлетел в сторону. Не ограничившись одной защитой, Гельван еще несколько раз сильно и больно ударил его ногой. Затем, забрав пустую посуду, поднялся по лестнице.
Павел глухо стонал. Неожиданно Гельван вернулся с другой лампочкой. И ввинтил ее на прежнее место. Абрамов с трудом поднялся, едва не упав, и снова попытался броситься на надзирателя. И получил еще несколько болезненных ударов в тело и по лицу.
– Он его изуродует, – встревожился Гейтлер.
– Ничего, – отмахнулся Дзевоньский, – послужит уроком на будущее.
Силы оказались неравны. Журналист был достаточно молодым человеком и спортсменом, но против опытного бойца Гельвана выстоять не смог. Сильно мешали наручники на ногах, не дававшие ему нормально двигаться. Если бы не этот факт, возможно, у них были бы равные шансы, но в таком состоянии Абрамов не смог бы выстоять даже против гораздо более слабого соперника.
Карл еще раз ударил журналиста ногой и вышел из подвала. Поднявшись, он запер дверь и прошел в соседнюю комнату, где вопросительно посмотрел на Дзевоньского.
– Нормально, – кивнул тот, – только не старайся его покалечить. Нам инвалид совсем не нужен. И врача у нас для него пока нет.
Гейтлер посмотрел в монитор на скорчившегося на полу журналиста.
– Скажите Курыловичу, чтобы Холмский активизировался, – недовольно проворчал он. – В последние дни я не видел новых сообщений об этом журналисте. Они начали немного халтурить, мне это совсем не нравится. История Абрамова должна быть постоянно на первых полосах всех центральных газет. Только не называйте его фамилии по телефону. Они могут установить аппаратуру, способную реагировать на конкретные фамилии.
Дзевоньский согласно кивнул. Затем достал мобильный телефон и набрал номер Курыловича.
– Добрый день, – начал он по-польски, услышав знакомый голос, – мне кажется, что наш знакомый не очень старается. Нужно его немного подстегнуть. И учтите, что на следующей неделе вы нам понадобитесь.
– Опять приехать в Москву? – обрадовался Курылович. – С большим удовольствием. Я ему сейчас позвоню.
– Только не называйте никаких имен, – попросил Дзевоньский, – а я вам сам перезвоню. – Он убрал телефон.
– Вы ему абсолютно доверяете? – осведомился Гейтлер.
– Конечно, нет. За ним следят двое моих людей в Варшаве. Для страховки.
Гейтлер улыбнулся и снова взглянул на экран. Абрамов в подвале жадно пил воду и глухо стонал. Очевидно, Карл нанес ему болезненные удары.
– Когда он уснет, я спущусь вниз и уберу осколки лампочки, – сообщил Дзевоньский, – чтобы он не поранился. Но нужно дождаться, когда он заснет.
– Будьте осторожны. Что, если он только притворится спящим? Вы не сможете драться с ним как Гельван.
– Раз пьет воду, то уснет. Этот наркотик сильный. И потом, у меня не будет с собой ключа от его наручников. А куда он с ними убежит? Он ведь не сумеет даже выбраться из подвала.
Они просидели несколько минут в полном молчании. Затем Дзевоньский взял один из сотовых аппаратов, лежащих перед ним на столе, набрал известный ему номер в Варшаве.
– Вы дозвонились? – спросил он у Курыловича.
– Да, пан Дзевоньский, – торопливо ответил тот, – у нашего друга небольшие неприятности. Власти требуют не сообщать ничего об этом журналисте, пока проводится расследование. Он говорит, что одна газета отказалась опубликовать его материал.
– Не нужно больше ничего говорить по телефону, – перебил его Дзевоньский, – приезжайте сюда в понедельник, и мы все обсудим. Вы поняли?
– Конечно. Уже бегу за билетом.
Дзевоньский отключился, взглянул на Гейтлера.
– Власти не разрешают раздувать скандал с этим журналистом, – сообщил он.
– Этого следовало ожидать, – отозвался тот, – но здесь достаточно свободная пресса и никто не сможет запретить журналистам публиковать свои материалы. Нужно использовать эти возможности.
– Я ему так и передам.
– А когда прибывает ваша знакомая?
– Завтра. Уже завтра.
В этот день в Рим прилетел Эдгар Вейдеманис. Он представлял себе, что должен чувствовать Дронго, которого фактически выслали из Москвы, не разрешив провести собственное расследование. С другой стороны, оба хорошо понимали, что их коллеги по профессии не могут допустить участия частных лиц в такого рода расследованиях. Все, что касается охраны первых лиц государства и обеспечения их безопасности, является строжайшим государственным секретом, который нельзя доверять каждому встречному. Чувство обиды должно было смениться чувством понимания. Но горький осадок все равно остался. Сначала они использовали Дронго, чтобы выяснить и доказать возможное участие Гельмута Гейтлера в подготовке покушения на руководителя государства, а когда он собственно вычислил этого генерала «Штази» и определил всю степень опасности его подключения к предполагаемому террористическому акту, с легкостью отстранили.
Дронго поехал вместе с Эдгаром в центр города, где они довольно долго бесцельно бродили по узким улочкам, разглядывая старинные здания и церкви. Часам к четырем оба сильно проголодались, но в это время почти все рестораны закрывались до семи вечера, и им пришлось зайти в небольшой китайский ресторанчик недалеко от виа Кондотти, открытый в это неурочное для итальянцев время.
– Джил придет в ужас, если узнает, что я обедал в китайском ресторане, – улыбнулся Дронго. – Она считает, что лучшая кухня в мире – итальянская. И я почти с ней согласен. Хотя прежде мне более всего нравилась наша, бакинская.