Аттила. Падение империи (сборник)

Дан Феликс

Я требую, чтобы к моим двумстам женам прибавили еще одну – Гонорию, сестру императора. Ты можешь ответить на это, Максимин, что она уже замужем. Что ж за важность! Конечно, для меня это могло послужить причиной отвергнуть ее, но если бы мне вздумалось отнять жену у самого императора, он уступил бы мне царицу из малодушного страха услышать ржание косматых гуннских коней у раззолоченных ворот своего дворца. Но, – прибавил Аттила с наглой усмешкой, – меня не прельщает супруга цезаря: говорят, она ужасно безобразна, эта ваша царица Василисса. Другое дело Гонория – сладострастная красавица. Еще несколько лет назад она прислала мне свой портрет и обручальное кольцо, предавая в мои руки брата с его царством, жалуясь на цезаря, что он заставляет ее отцветать в безбрачии, и предлагая мне жениться на ней. Знаю, что я не особенно красив и соблазнителен, и она знает это, но римлянка, в которой закипела кровь, готова выйти замуж за сатану из христианского ада. Итак, я хочу ее

иметь, в браке или вне брака. Но я требую за ней также приданого, достойного меня. Вы должны уступить мне всю страну по Дунаю от моих пионийских границ до Новы во Фракии – в длину, и на пять дней гуннской езды верхом – в ширину. Вы не должны больше вести торговлю по Дунаю, чтобы под видом этого не делать разведок в моих владениях. Границей здесь должен служить Наиссус.

Подавленные послы молчали. Лишь Ромул с видимым неудовольствием ответил:

– Если бы ты даже добился руки Гонории, то не можешь иметь притязаний на территорию государства. По римскому праву женщины не наследуют земель.

– А по гуннскому – наследуют. Что мне до вашего права?.. Впрочем, я еще не дошел до конца. Всех перебежчиков вы должны выдать мне головою. По моему счету, их у вас четыре тысячи девятьсот тринадцать. Вы уплатите потребованные ранее пять тысяч фунтов золота; выставите сто заложников сенаторского звания; сравняете с землею укрепления Византии, Рима и Равенны и не двинетесь с места, пока я, – когда растает снег этой зимой в германских лесах, – не завоюю всей страны от Понта до Британского моря, от Геркулесовых столпов до ворот Адрианополя. Если вы не исполните в точности всего этого, то горе вам – Византия и Рим! Вы стоите одиноко, не рассчитывайте, как три года назад, на помощь вестготов. Там трое братьев грозят друг другу мечом и кинжалом, оспаривая один у другого забрызганный кровью трон. А если тот из них, за кем останется победа, пойдет против моей воли, – мой добрый друг Гейзерих, вандал, немедленно высадится с многотысячным войском у устьев Родануса. Суабы и аланы, которые были тогда против меня, теперь мои союзники; за меня будут теперь также франки, подкупленные золотом. Последнюю кучку бургундцев растопчут копыта моих коней, Их лучшее войско, вместе с отважным королем Гундикаром, истреблено пятнадцать лет назад, – в кровопролитном сражении под Вормсом. Аллеманы не смеют противиться моей власти; тюрингенцы отворят мне с трепетом, как и тогда, засады в своих зеленых рощах; маркоманов и квадов я пошлю вперед застрельщиками; остготов, гепидов, лонгобардов, герулов, ругов, скиров, моих гуннов из западной половины царства, соберу в одно войско и поведу их к закату солнца, на Рейн. Галлия и Италия достанутся мне; Испания и Британия – Гейзериху. Одновременно с тем хлынут к восходу солнца восточные орды моих гуннов, вместе с антами и славянами, аварами, сарматами, скифами и другими народами, имена и свирепая неукротимость которых вам пока неизвестны. Многие из них считают человеческое мясо лакомее баранины и говядины. Всех их я двину на врагов в один и тот же день под предводительством моих сыновей, потому что сам хочу пожать руку Гейзериху на развалинах Тулузы. Мои полчища спустятся вниз по Дунаю и нападут на Феодосия. Ведь даже на дальнем западе и юге я вооружен против вас лучше; со мной парфяне, персы, исаврийцы, сарацины и эфиопы. Горе вам в тот день, когда парфянин и гунн весело помчатся один навстречу другому в византийском ипподроме!

Аттила умолк, наслаждаясь ужасом посланников. Он как будто ожидал возражений, до того пристально были устремлены на римлян его глаза.

Наступило продолжительное робкое молчание.

Наконец, впечатлительный ритор не смог больше выдерживать; жажда противоречия преодолела в нем осторожность, развязала ему язык; хриплым, прерывающимся голосом возразил он царю гуннов, но его протест вылился в форму вопроса:

– А… когда ты возьмешь у нас все это… то что же ты милостиво нам… оставишь?

– Души! – без запинки отвечал Аттила. – И еще кое-что. Первосвященнику – там, в Риме, лишенном своих укреплений, – оставлю гроб того иудейского рыбака, которого он так почитает. А вам всем – ваших матерей навсегда. Что же касается ваших жен, дочерей и сестер, то вы можете располагать ими, пока они не приглянутся мне… Молчи, отважный Примут! Ни слова! Ни вздоха!.. Все должны вы мне уступить, хотя бы я захотел вымотать у вас заживо все внутренности. Вот какими беспомощными, обреченными на неизбежную гибель лежите вы у моих ног! Вы не можете устоять против меня, если бы даже у вас хватило на это мужества. Ступайте! Я вас отпускаю! Сегодня был великий день, потому что Аттила – меч бога войны, отомстил Риму за все народы, которые он топтал своей пятой в течение целых веков.

XXX

Эдико отвел связанного Вигилия в одну из многочисленных деревянных башен, служивших темницами; они были снабжены крепкими дверями, плотно закрывающимися ставнями и возвышались по углам улиц в лагере гуннов. Их плоские кровли находились на значительном расстоянии от соседних жилых домов,

так что прыжок с высокой крыши на ближайшее здание казался невозможным.

Посадив византийца под стражу, германец догнал остальных послов, которые медленно шли домой, понурив головы.

Узнав Эдико, Максимин остановился и с упреком сказал:

– Ты, германец, затоптал сегодня в грязь римское государство!

– Это сделал не я и не Аттила, – возразил Эдико, – а ваш же император. Я только вскрыл бесчестный замысел…

– Да, – с досадой перебил Приск, – но я заметил при этом твое затаенное злорадство.

– Не стыдно ли тебе? – заметил Примут.

– Ведь ты не гунн, – упрекнул его и Ромул.

– К чему ты стараешься еще сильнее увеличить безумное самомнение варвара? – спросил Максимин. – Аттила и так считает себя чуть ли не земным богом.

– И откуда у тебя взялась эта неумолимая ненависть к нам, – начал Приск, – ведь, казалось бы, такому человеку, как ты, германцу родом, Рим должен быть ближе…

– Чем гунны? Ты это хочешь сказать, мудрый ритор? Так думал и я в былое время, так думал и мой отец. Но вы сами, римляне, излечили меня от этого безумия – уже давно и навсегда. Гунны грубы, дики, свирепы, – вы образованны, деликатны, учены… Но вы пропитаны ложью до мозга костей! К несчастью, я испытал это на себе.

– Говори дальше, чтобы мы могли тебя опровергнуть, – выкрикнул Приск.

– Это произошло двадцать лет назад. Узкая полоса земли, населенная скирами – к востоку от страны Ругов, становилась тесной для быстро возрастающего населения, потому что с того времени, как мы сделались оседлым народом и стали прилежно возделывать плодородный чернозем по берегам Дуная, Вотан и Фригга, Фрейя и Донар постоянно увеличивали наше число. Король Дагомут предложил рассудить это дело, и народ рассудил его, собравшись вместе. Было решено, что с наступлением весны третья часть мужчин, юношей и мальчиков, по жребию, отправится искать себе новое отечество. Жребий пал, между прочим, и на наш род, – самый знаменитый после королевского. Вотан указал нам дорогу. У отца было пятеро сыновей, способных носить оружие. Я, самый младший, только что был посвящен королем Дагомутом в звание воина. Вся наша семья со свитой и вольноотпущенниками направилась вниз по Дунаю. Мундцук, отец Аттилы, предложил нам поступить к нему на службу, предлагая необыкновенно щедрое вознаграждение, потому что скиры славились своей отвагой и силой, а отец мой, Эдигер, был знаменитый герой. Однако он отвечал Мундцуку: «Император византийский раньше нанял нас, хотя за меньшую плату, но мне приятно служить римскому императору из чести, чем гуннам – за золото». Император поселил нас во Фракии; мы много лет сражались за Византию против гуннов, против Мундцука.

– Я знаю, – отвечал Максимин, утвердительно кивнув головой. – Вы отлично сражались и примерной верностью приобрели громкую славу.

– А известно ли тебе, патриций, какую мы получили благодарность? Несколько лет спустя кроме гуннов Византии стали угрожать другие варвары, пришедшие с востока. То были роксоланы. Мы продолжали бесстрашно сражаться против обоих врагов, строго исполняя свой долг. Но как поступил с нами император? Он по своей мудрости рассчитал, что роксоланы были гораздо многочисленнее нас и предательски выдал им скиров. Неожиданно, в ночное время, императорские полководцы напали на нас, перебили беззащитных во сне, продали пленных в рабство на византийских рынках, а возделанную нами землю и наше имущество подарили роксоланам. В эту ночь кровавой резни были убиты у меня два брата; двое других попали в плен; мой отец, раненый, бежал от врагов вместе со мною и кое с кем из нашей свиты. Приютом нам послужил пограничный лес в горах Родона. Тут нас окружили со всех сторон гунны той же самой орды, с которой мы воевали столько лет, но, сталкиваясь в кровопролитных сражениях – под византийскими знаменами. Нас взяли в плен и повели к Мундцуку; мы были уверены, что нам не миновать лютой казни. Между тем повелитель сказал: «Несчастье храбрых людей для нас священно. Теперь вы узнали честность римлян – узнайте же и лютость гуннов». И он снял наши узы, подкрепил нас вином и пищей, и сам перевязал раны моего отца, который ссадил с лошади не одного из его храбрых гуннов! С тех пор мы стали служить гуннам и никогда в этом не раскаивались. Мой отец, умирая от римской стрелы, заставил меня поклясться на мече именем Эру, бога войны, ненавидеть Рим и Византию и всеми силами стараться вредить им, пока я жив. Мало того, он потребовал, чтобы я передал эту ненависть своим внукам. Я обещал отцу исполнить его последнюю волю, потому что в душе уже давно поклялся в непримиримой ненависти к Риму.

Наступило долгое молчание.

Наконец Максимин произнес, качнув седой почтенной головой:

– Так вот как? Ты передаешь вражду даже по наследству. У тебя есть сын?

– Да.

– И ты учишь его ненавидеть Рим! И ты заставил его повторить ту же клятву?

– Да, римлянин, – раздался вдруг звонкий юношеский голос. – И я твердо сдержу слово.

Стройный красивый мальчик лет пятнадцати, незаметно шедший до сих пор позади Эдико и слышавший каждое слово, подскочил к отцу, обнял его и скрылся.