Аут
Шрифт:
В противоположном «аэродрому» конце поселка виднелась совершенно лысая, вытоптанная площадка. Посреди нее торчал каменный столб, фаллос матери-земли. Кварк не обратил бы на площадку внимания, если б не бредущие туда от бараков группками и поодиночке обитатели поселка. Подгонял их унылый, рахитичный звон – удары металла о металл. Где находилось било, Кварк не разобрал.
Он спрыгнул с крылечка и тоже пошел к площадке. В животе тянуло от голода, но на завтрак в ближайшее время рассчитывать не приходилось. Кварк решил немного развлечься видами аборигенов и их богослужения, а затем возвращаться к Самсону.
На него почти не смотрели, до пришлого незнакомца никому не было дела. На площадке вокруг идола собралось человек пятьдесят. Среди взрослых жалась небольшая кучка детей-оборванцев, от карапузов до подростков. Люди вяло переговаривались, зевали, чесались и сморкались в землю. Кварк стал рассматривать идола. Тот состоял из двух камней: нижней высокой, обтесанной подставки и взваленной на нее глыбы, напоминающей человечью голову. В ней были высечены глазные впадины, толстый плоский нос и распяленные губы. Образина являла собой явный афро-негроидный тип и дарила своих жертвоприносителей презрением.
Кварк отыскал взглядом Квесту и подошел к ней.
– Эта харя и есть ваш бог? – спросил тихо.
– Он все слышит, – так же тихо ответила она, не подняв глаз.
– Да мне-то что. – Кварк пожал плечами. – Я сейчас ухожу.
Женщина покачала головой.
– Раз пришел к богу, стой до конца. Никто не смеет покинуть ритуал кормления бога до тех пор, пока он не насытится. Иначе ты умрешь. Он съест твою душу.
Кварк ухмыльнулся.
– Мой бог сильнее этого х… каменного. – Он с вызовом посмотрел на злобное личико идола.
Женщина снова покачала головой и что-то зашептала себе под нос.
Толпа расступилась, и внутрь кольца вокруг идола ступил человек. Он был столь гротескно и презабавно облачен, что Кварк сразу признал в нем жреца. На нем была рогатая шапка из лохматой звериной шкуры, юбочка до колен из тонких, жестких гремучих пластинок, имитирующих камень, и длинные узкие кожаные рукава, укрепленные на плечах ремнями. Торс и ноги оставались голыми.
Жрец начал ходить кругом идола, размахивая руками и что-то мыча, наверное, ритуальное песнопение. Так продолжалось минут пять. Потом толпа снова расступилась, и в круг была торжественно внесена большая кастрюля. Кварку почудился запах жидкого пищевого концентрата. Жрец, продолжая голосить, рукой ткнул сначала в кастрюлю, потом в изножье идола. Те двое, что принесли кормежку для бога, опрокинули кастрюлю возле камня, выливая питательную массу на землю. Мутное желеобразное вещество осело вокруг идола склизким сугробом и начало медленно растекаться.
Кастрюлю унесли. Жрец, немного подождав и бормоча священные слова, вдруг задрал спереди свою юбочку и начал мочиться на еду бога.
– Что это он делает? – поинтересовался Кварк у Квесты.
– Святая вода, – пробормотала она в ответ и завалилась на колени, ткнувшись лбом в землю.
Вслед за ней и все остальные попадали на лица свои и замерли в благоговении. Жрец закончил облегчаться и тоже пал на землю, отклячив зад.
Кварк плюнул, повернулся и зашагал прочь.
И никто не видел, как в воздухе возле каменного идолища внезапно материализовалась тонкая металлическая стрела и полетела вслед пришлецу, не пожелавшему поклониться богу.
Острие целиком вошло в затылок Кварка, бросив его на землю лицом вниз.
2071 г. Побережье Средиземного моря
Вилла стояла почти у самой воды, и окна в доме закрывались едва ли на несколько недель в году: хозяин особняка нуждался в благотворном воздействии морского воздуха. Он был малоподвижен, не любил прямого солнечного света, и единственным его другом вот уже несколько лет был ветер, свободно гуляющий по комнатам и коридорам большого двухэтажного дома.
Все в округе знали владельца виллы под именем Стиг. Но никто из них не знал и знать не мог, в результате чего он стал почти полным паралитиком. Об этом могли рассказать только те странные, мрачноватые и неразговорчивые, личности, что время от времени посещали виллу, внезапно появляясь и так же внезапно испаряясь. Но их никто не спрашивал об этом, а если бы и спросили, то получили бы в ответ молчание.
Стигу было пятьдесят лет. Мощное некогда тело за годы прикованности к постели и к инвалидной коляске усохло. Глаза, которыми раньше он мог повелевать без слов, потускнели, пожелтели, и уже никому не могли внушить трепет. Но голова, как и прежде, оставалась ясной, мысль работала четко и быстро, и сдаваться без борьбы Стиг не собирался. Он по-прежнему крепко держал в кулаке своих мальчиков, как называл их про себя, и не позволял им усомниться в его праве распоряжаться их жизнями.
На закате он любил сидеть возле распахнутого окна, пить крепчайший кофе без сахара и смотреть на медленно зеленеющие воды. И не любил, когда нарушали его вечерний тет-а-тет с видом на море. Желтоватое лицо паралитика тогда желтело еще больше, и единственная работающая рука начинала мелко подрагивать, расплескивая кофе.
Но на этот раз новость была важной.
Доверенный слуга, посвященный одной из не самых низших степеней, еще не закончил докладывать о приезде гостя, как тот ввалился в комнату, возбужденный и размахивающий руками.
– Его нашли, господин Стиг.
Инвалид не успел донести чашку до стола, рука непроизвольно дернулась, и остатки кофе вылились на шелковое покрывало, прятавшее от чужих глаз ненужные, предательски неподвижные ноги.
– Проклятье!.. Подробнее! – не сдержавшись, рявкнул Стиг и сорвал с ног испорченный шелк.
– Провинция Ирландия, глухой лесной массив на севере острова, деревня камнепоклонников.
Вестник, молодой, лет двадцати пяти, дрожал, будто от холода, и жадно глядел на кофейник.
– Хм, – негромко произнес Стиг, задумчиво уложив гладко выбритый подбородок на грудь. – Так вот куда его упрятал этот дурак. Кто его нашел?
– Парни Вервольда из «Пентаграммы». Они там все разнюхали как следует. Прижали немного приемную мать мальчишки, очень несговорчивая оказалась. Она рассказала, что тот, кто оставил ей младенца, умер в тот же день.
– От чего? – Стиг поднял брови.
– Его убил гнев их божества. Так она сказала. Старуха немного полоумная, парни говорят, что она, кажется, боится своего приемыша.