Авадон
Шрифт:
Сперва Лимек взялся за карточку Мёллера. Он не работал в Политехникуме, а только занимался обслуживанием экспериментального оборудования, и сведений в карточке было немного. Август Мёллер, пятьдесят шесть лет, не женат, не судим, на производстве работает с восемнадцати лет. Проживает по адресу: Вааль-Зее, улица Прощенных, 23, квартира 6, комната 5. Значит, коммуналка.
Лимек попытался представить себе Мёллера: две трети жизни у станка, начинал простым рабочим, выбился в бригадиры, побыл (но недолго) начальником смены, повидал семь завпроизводством и трех директоров цеха, выучился (заочно) на мастера-наладчика,
А теперь самое интересное... Лимек подвинул к себе досье Петерсена.
Покойному П.Петерсену было сорок четыре года. В семнадцать он окончил гимназию и потерял обоих родителей при инциденте в Сатаносе. Оказавшись в буквальном смысле на улице в разгар экономической депрессии и накануне войны, юный Персиваль умудрился избежать призыва в армию и поступил в Политехникум, став стипендиатом фонда Кирхера. На третьем курсе он женился на Марианне Унтерслак, секретарше профессора Фоста, которая была на шесть лет старше его. Через год у них родилась дочь, ребенка назвали Альбиной. В двадцать два Петерсен защитил диплом магистра и, чтобы прокормить семью, устроился технологом на Продкомбинат, а полгода спустя (по протекции профессора Фоста) - инженером-связистом в Алхимическую лабораторию. К двадцати пяти годам он нашел работу по специальности, и тут в его биографии возникла лакуна в восемь лет: инженера взяли в закрытое конструкторское бюро при Фабрике.
Лимек сделал паузу и закурил, откинувшись на спинку кресла и глубоко затянувшись сигаретой.
Про закрытые КБ он кое-что знал. Научно-исследовательские центры тюремного типа, занятые разработкой секретных проектов Министерства Обороны. Спинной мозг Фабрики. Камеры-кельи, двухэтажные нары, решетки на окнах, надзиратели, подписки о неразглашении, двенадцатичасовой рабочий день, усиленный паек и разрешение на выход за фабричные стены на Пасху и Рождество. Поговаривали, что эти компоненты для успешного мозгового штурма придумал лично канцлер Куртц. Так ли оно было на самом деле - никто не знал; во всяком случае, система работала, на деле доказав эффективность.
Ученые и инженеры обычно попадали в закрытые КБ через подвалы "Трискелиона": арестованные за неблагонадежность, они оказывались перед выбором между тюремным сроком или искуплением вины через аскезу самоотверженного научного поиска. Но Петерсен завербовался по контракту - добровольно.
Лимек покачал головой и вернулся к чтению.
В тридцать три года Петерсен вернулся в альма-матер и, неведомо за какие заслуги, получил собственную лабораторию. С этого момента карьера Петерсена ровно и гладко пошла вверх. Инженер начал читать курс кибернетики и приступил к кандидатской диссертации о волновых процессах в человеческом мозге, выбрав научным руководителем профессора Фоста. Выбил грант на исследования для Алхимической лаборатории. Купил домик в Бельфегоре...
Четыре года спустя, во время Большого Шторма 46-го года, погибла Марианна Петерсен. Семнадцатилетняя Альбина попала в Азилум, где провела три года, ни с кем не разговаривая и глядя в обитую войлоком стену палаты. В досье были копии счетов из клиники и закладной на дом (Петерсену дорого встали консультации ведущих светил психиатрии) и даже копия медицинской карточки его дочери. Некий доктор К.Меерс вывел Альбину из транса. Чтобы рассчитаться с долгами, Петерсен вновь заключил контракт с Фабрикой - на сей раз на внештатную разработку и производство нового оборудования для башни Сарториуса.
Что именно разрабатывал Петерсен, в контракте не упоминалось. Лишь один раз в служебной записке мелькнуло упоминание об "аппарате Петерсена": тестированием модели занимался мастер-наладчик Мёллер. И всё.
Лимек поднялся и с хрустом потянулся. От долгого чтения у него болели глаза и покалывало в затылке. Подойдя к бару, он плеснул в стакан джина из квадратной бутылки. За окном в зимних сумерках падал снег. Сегодня ветер дул со стороны Люциума, и поэтому снег походил на мелкую бурую пыль. Все окна в доме напротив были темными, снег ложился на пустую улицу мягким ковриком, в рыжем свете фонарей напоминающим плесень.
Лимек сделал большой глоток, и по всему телу разлилось живое тепло. Только внизу живота остался холодный скользкий комок льда...
В сорок шестом погибли многие. Нет, не так: многие ушли, не выдержав шторма. Оставшиеся потом говорили, что ушли те, кого никто не держал на этом свете. Предрасположенные к суициду. Лимек в это не верил. Это была чепуха - оставшиеся завидовали ушедшим. Позже газетчики окрестили ту ночь сорок шестого года Ночью Белого Пепла...
Кстати, о газетчиках. Лимек присел на край стола, взял телефон и набрал номер.
– Это Лимек. Завтра, в полпервого на бульваре Фокалор, возле моста короля Матиаса. И захвати камеру.
Он повесил трубку и залпом прикончил джин.
6
Тогда тоже была зима. Стоял декабрь, кругом лежали сугробы - чистые, белые, искрящиеся, и мороз покалывал кожу на лице. В последнюю ночь перед Штормом во всем Авадоне наступило странное затишье - будто город накрыли ватным одеялом и легонько так, будто бы шутя, придушили, чтобы не трепыхался...
Стояла такая тишина, что можно было услышать, как снежинки кружатся в белых конусах света фонарей. Вдалеке прозвенел последний трамвай. Они гуляли: по вечерам Лимек встречал Камиллу с работы, и они шли домой пешком, по улице Сарториуса до площади Авернуса, а оттуда уже в Вааль-Зее - крюк, конечно, еще тот, но он позволял обойти стороной Ашмедай и держаться подальше от Набережной.
– Знаешь, - сказала Камилла, - по нашим прогнозам этого затишья не предвиделось... Давно уже не было так тихо.
Камилла мечтательно вздохнула. Она только что сменилась с дежурства, и мыслями все еще была на работе, у самописцев, радиозондов и перископов. Камилла держала Лимека под руку, тесно прижавшись к нему, и, сняв варежку, ловила снежинки.
– Камилла, - через силу выдавил Лимек.
– Да?
– Помнишь, что я тебе обещал?
Она вдруг резко остановилась и повернулась к нему лицом. Щеки ее румянились - то ли от мороза, то ли от волнения.
– Помню, - прошептала она.
Лимек понял, что не может говорить дальше. Слова обжигали горло расплавленным свинцом, а вырвавшись наружу и остывая в морозном воздухе, становились тяжелыми и холодными.