Шрифт:
1
Заведовали торговой станцией двое белых: Кайер – начальник – коротенький и толстый человек; Карлье – помощник – высокого роста, с большой головой и очень широким торсом, насаженным на длинные, тощие ноги. Третьим служащим был негр из Сьерра-Леоне, утверждавший, что его имя Генри Прайс. Однако туземцы с низовьев реки называли его почему-то Макола, и это имя неотступно следовало за ним во время всех его скитаний по стране. Он говорил по-английски и по-французски со щебечущим акцентом, отличался прекрасным почерком, знал бухгалтерию и в тайниках своего сердца хранил глубокую веру в злых духов. Его жена была негритянка из Лоанды, очень большая и очень шумливая. Трое ребят копошились на солнце перед дверью его низенького домика, напоминавшего сарай. Макола, молчаливый и непроницаемый, презирал обоих белых. Он заведовал маленьким складом с глиняными стенами и соломенной крышей и утверждал, что ведет точный учет всех бус, бумажных тканей, красных платков, медной проволоки и прочих товаров, в нем хранившихся. Кроме склада и хижины Ма-колы на расчищенном участке станции находилось только одно большое строение. Оно было
– Поживем – увидим.
На следующий день тюки с хлопчатобумажными тканями и несколько ящиков с провизией были выгружены на берег, и пароход, похожий на коробку из-под сардин, отплыл, чтобы вернуться через шесть месяцев. На палубе директор приложил руку к фуражке, прощаясь с агентами, которые стояли на берегу, размахивая шляпами; потом он направился в кают-компанию, заметив одному из старых служащих:
– Посмотрите на этих двух идиотов! С ума они, что ли, там посходили, что прислали мне таких субъектов. Я велел этим парням развести огород, построить новые склады и изгородь и позаботиться о пристани. Ручаюсь, что ничего не будет сделано. Они не знают, с чего начать. Я всегда считал станцию на этой реке совершенно бесполезной, а они как раз к ней подходят.
– Здесь они возьмутся за ум, – со спокойной улыбкой ответил старый пройдоха.
– Во всяком случае, я на шесть месяцев от них отделался, – заявил директор.
Два человека следили, пока пароход не скрылся за поворотом, затем, рука об руку, поднялись по крутому склону и повернули к станции. В этой обширной и неведомой стране они пробыли очень недолго и до сих пор всё время находились среди других белых людей, под наблюдением и руководством своего начальства. И теперь, как ни туго воспринимали они тонкое влияние окружающей обстановки, они почувствовали себя очень одинокими, когда внезапно остались одни в этой дикой стране, казавшейся еще более странной и непостижимой благодаря таинственным проблескам буйной жизни, в ней таившейся. Они оба были маленькими, ничтожными людьми, бытие которых обусловливается лишь высокой организацией цивилизованного общества. Очень немногие понимают, что их жизнь, самая сущность их характера, их способностей и дерзаний являются лишь выражением их веры в надежность окружающей обстановки. Мужество, хладнокровие, уверенность, эмоции, принципы, каждая великая и каждая ничтожная мысль принадлежат не отдельной личности, но массе – массе, которая слепо верит в несокрушимую силу своих учреждений и своей морали, в могущество своей полиции и своих мнений. Но соприкосновение с подлинным, ничем не смягченным варварством, с первобытной природой и примитивным человеком вселяет в сердца внезапную и глубокую тревогу. К чувству одиночества, к отчетливому представлению об оторванности своих мыслей и своих ощущений, к отрицанию всего привычного и надежного присоединяется утверждение необычного и грозящего опасностью, представление о вещах неясных, отталкивающих и не поддающихся контролю; это волнующее вторжение возбуждает воображение, терзает цивилизованные нервы и глупых и мудрых.
Кайер и Карлье шли рука об руку, тесно прижавшись друг к другу – как дети в темноте; и оба они испытывали одно и то же – слегка даже приятное ощущение опасности. Они всё время болтали.
– Наша станция прекрасно расположена, – сказал один; другой согласился,
– Бедняга! – заметил Кайер.
– Он умер от лихорадки, не правда ли? – пробормотал Карлье, останавливаясь как вкопанный.
– Ну так что же! – в негодовании воскликнул Кайер. – Мне говорили, что парень по глупости лез на солнцепек. Климат здесь – это всякий скажет – не хуже, чем на родине, не нужно только ходить на солнцепеке. Вы слышите, Карлье? Я здесь начальник и приказываю вам не жариться на солнце!
Он шутливо принял начальственный вид, но слова его были серьезны. Мысль, что ему, быть может, придется хо ронить Карлье и остаться одному, заставила его внутренне содрогнуться. Он вдруг почувствовал, что здесь – в центре Африки – этот Карлье ему дороже брата.
Карлье, входя в роль, отдал честь по-военному и бойко ответил:
– Ваше приказание будет исполнено, начальник! – Затем он расхохотался, хлопнул Кайера по спине и крикнул: – Мы тут славно заживем! Сиди себе только спокойно да забирай слоновую кость, которую будут приносить эти дикари. В конце концов и эта страна имеет свои хорошие стороны!
Они оба громко расхохотались, а Карлье подумал: «Бедняга Кайер! Он такой жирный и хворый. Ужасно, если мне придется хоронить его здесь. Он человек, которого я уважаю…» Они еще не успели дойти до веранды своего дома, как уже называли друг друга «старина».
Первый день они были деятельны, слонялись повсюду с молотками, гвоздями и красным коленкором, чтобы повесить занавески и сделать свое жилище приятным и уютным; они решили устроить свою новую жизнь с комфортом. Для них это была неосуществимая задача. Разрешение даже чисто материальных проблем требует более ясного ума и более стойкого мужества, чем принято думать. Невозможно было бы найти двух людей, менее приспособленных для подобной борьбы. Общество, отнюдь не по доброте, но преследуя свои неведомые цели, позаботилось об этих людях, запретив им всякую самостоятельную мысль, всякую инициативу, всякое отступление от рутины – запретив под угрозой смерти. Они могли жить лишь при одном условии – оставаясь машинами. И теперь, избавленные от заботливой опеки людей с пером за ухом или с золотой нашивкой на рукаве, они походили на тех пожизненных заключенных, какие после долгих лет тюрьмы получают свободу и не знают, что с ней делать. И эти двое не знали, как им использовать свои силы, ибо, не имея опыта, они были не способны к самостоятельному мышлению.
По прошествии двух месяцев Кайер частенько говаривал:
– Если бы не моя Мэли, вы бы меня сюда не заманили.
Мэли была его дочь. Чтобы заработать приданое для своей девочки, он бросил службу в телеграфном ведомстве, хотя благоденствовал там семнадцать лет. Его жена умерла, а ребенка воспитывали его сестры. Он с сожалением вспоминал улицы, тротуары, кафе, друзей, связанных с ним долгие годы, – всё, что он привык видеть изо дня в день; мысли, вызываемые знакомыми предметами, – вялые, монотонные, усыпляющие мысли правительственного чиновника. Он с сожалением вспоминал болтовню, мелкие стычки, мелочную злобу и подшучивание в конторе.
– Будь у меня порядочный зять, – замечал Карлье, – человек с сердцем, я бы здесь не торчал.
Карлье бросил армию и до такой степени опротивел семье своей ленью и бесстыдством, что отчаявшийся зять сверхчеловеческими усилиями добился для него места второклассного агента компании. Не имея ни гроша, он вынужден был принять эту возможность существования, как только уяснил себе, что из родственников ему больше ничего не удастся выжать. И он, как Кайер, сожалел о своей прежней жизни. Он с грустью вспоминал звон сабли и шпор в ясный полдень, казарменные остроты, девушек в гарнизонных городах, где он нес службу, а кроме того, он чувствовал себя обиженным. С ним, несомненно, поступили очень скверно. Это заставляло его по временам дуться. Но двое людей ладили между собой, их роднили глупость и лень. Оба они ничего не делали, решительно ничего – и наслаждались этим бездельем, за которое им платили. И понемногу они начинали чувствовать нечто похожее на привязанность друг к другу.
Они жили, как два слепца в большой комнате, знали лишь то, с чем непосредственно соприкасались (да и это они знали кое-как), но не способны были охватить всю картину. Река, лес – вся страна, трепещущая жизнью, была для них великой пустотой. Даже ослепительное сияние солнца ничего им не говорило. Вещи появлялись и исчезали перед их глазами как бы бесцельно, не связанные меж собою. Река, казалось, ниоткуда не вытекала и никуда не текла. Она неслась в пустоте. Из этой пустоты иногда приплывали каноэ, и люди с копьями в руках внезапно набивались во двор станции. Они были великолепно сложены, голые, глянцевито-черные, украшенные белоснежными раковинами и блестящей медной проволокой. Они двигались величественно, бросали по сторонам быстрые дикие взгляды, а когда говорили, слышался какой-то необычный лепет Глаза у них были странные, блуждающие. Эти воины садились на корточки в четыре ряда перед верандой, а их вожди часами торговались с Маколой из-за слонового бивня.
Кайер сидел на стуле и смотрел на всё происходящее, ничего не понимая. Он таращил на них свои круглые голубые глаза и звал Карлье:
– Эй, посмотрите-ка! Взгляните на этого парня – и на того, другого, слева. Видали вы когда-нибудь такую рожу? Вот забавная скотина!
Карлье, покуривая короткую деревянную трубку, набитую местным табаком, подходил, подкручивая усы, и, с презрительным снисхождением поглядывая на воинов, говорил:
– Славные животные! Принесли слоновую кость? Да? Не слишком торопились. Посмотрите на мускулы того парня – третьего с конца. Не хотел бы я получить от него щелчок по носу. Руки хорошие, а ноги плоховаты, пониже колен. Кавалеристов из них не сделаешь. – И, самодовольно поглядев на свои собственные ноги, он неизменно прибавлял: – Ну и вонь же от них! Эй, Макола! Уведи это стадо к фетишу (склад на каждой станции назывался фетишем, – быть может, потому, что там обитал дух цивилизации) и дай им тряпья, какое ты там хранишь. Я предпочитаю видеть его набитым костью, а не тряпьем.