Авантюры студиозуса Вырвича

Рублевская Людмила Ивановна

Многие коллеги за глаза называли Лёдника шарлатаном, и давно бы его, схизматика и святотатца, вытурили из святых академических стен, благо­словлённых Орденом Иисуса. Однако же с той поры, когда под присмотр Лёдника попала и начала пополняться его микстурами да бальзамами акаде­мическая аптека, стала она приносить нешуточный доход, и лечиться к про­фессору просились самые влиятельные лица, даже из Польши, Лифляндии и Чехии приезжали. Правда, принимал он далеко не всех, и никакими деньгами соблазнить доктора было невозможно — будто ему дракон ночами золото носил или в докторовом кармане склют завалялся, неразменный талер. Ведь разве может такой не очень состоятельный

человек деньги презирать, что сами в руки идут?

Но за сложные случаи, когда все остальные лекари только руками разво­дили, Лёдник брался без разбора — нищий или магнат корчится на кровати. И за возможность совершить экспериментальную операцию подколенной аневризмы мог еще и сам денег приплатить. И плевать ему было, что колле­ги по лекарскому цеху нос воротили от «низкого» хирургического дела, ибо хирурги приравнивались к цирюльникам и должны были считать врачей более высокой кастой. Но особенно защищало профессора от преследований то, что его опекал сам великий гетман, воевода виленский Михал Казимир Радзивилл по прозвищу Рыбонька. Вот и недавно Лёдника несколько раз к воеводе звали, который в Вильню приехал да совсем занемог. А великий гетман — не тот, кому какой-нибудь мошенник-ведьмак может пыль в глаза пустить.

Те, кто знал Лёдника получше, говорили, что он строгий, но справедли­вый, единственно не терпит лени и глупости. И задаром ходит лечить боль­ных в госпиталь при православном братстве почти уничтоженного пожаром Свято-Духова монастыря. А его жена — такая неземная красавица, он ее бес­пременно из какого-то дворца выкрал. А студиозус Прантиш Вырвич, что в Вильню вместе с доктором приехал, то ли его внебрачный сын, то ли подо­печный, хотя не приведи Господь такого опекуна, который мытарит и дома, и на занятиях.

Недолужный почесал темные пряди и сочувственно взглянул на унылое лицо Прантиша:

— А может, обойдется? Ты же профессору, кажись, родственник.

— Нет, не родственник. — безучастно ответил Вырвич. — Да и явись к нашему Балтромеусу хоть бы и Платон или Авиценна — он и им за непра­вильные дефиниции разнос устроит.

Коридоры стремительно пустели, студенты высыпали из строения, как сухие горошины из раскрытого стручка. Винцук с интересом всматривался в обличье Вырвича, будто хотел разобрать на нем скандинавские руны. В дей­ствительности хотел приметить хоть какое-то сходство с хищным высокомер­ным лицом Балтромеуса Лёдника. Но Прантиш Вырвич выражение черт имел жуликоватое, рот улыбчивый, волосы русые, непослушные, глаза голубые, честные, как у хорошего вора, а под носом — совсем не клювастым, а всецело пригодным для куртуазного шляхтича, — пробивались светлые усики.

— Послушай, ну хоть мне признайся — слово чести, дальше не пере­дам, — кто тебе пан Лёдник? — не выдержал Недолужный. — Ты в его доме — свой, ночуешь, кормишься. Профессор за тобой, как за сыном, при­сматривает. Опекун, наверное?

Вырвич грустно улыбнулся:

— Напрасно языками молотите — не сын я ему. Мой отец — пан Данила Вырвич герба Гиппоцентавр — в прошлом году на Крещение умер, ты же помнишь, как я на похороны отпрашивался. Я — последний из рода, род­ственников не имею. А Лёдник. — Вырвич встретился с блестящими от любопытства глазами проверенного в проказах приятеля, снова улыбнулся каким-то своим воспоминаниям. — Помни, слово давал — не разболтать. Лёдника мне однажды. продали.

Если бы сейчас в коридоре появилось животное крокодил, кое согласно бестиариям воплощает лицемерие, ибо убивает человека и сейчас же над ним плачет, Винцук был бы не так поражен.

— Как это. продали?

— За шелег. Это все, что я тогда имел в кармане, — Прантиш немного паясничал, но было ясно, что не шутит. — На дороге из Менска в Раков оста­новилась рядом карета. Понимаешь, Лёдник добыл философский камень. Этот может. Упрямый. Но, добывая, наделал долгов и наконец заложил себя самого. А хозяин его разозлился, что Лёдник после этого отрекся от алхимии и астрологии, а добытого из меди золота оказалось не более щепот­ки, и продал его первому встречному. Так мне и повезло его заиметь.

— Так профессор. был твоим слугой? — брови Недолужного, похожие на двух черных пушистых гусениц, полезли на лоб. Вырвич фыркнул.

— Ты можешь представить пана Лёдника чьим-то слугою?

Недолужный в ужасе затряс головою. Легче представить, как литовский

подскарбий Тризна, что в кресло не влазит, для которого король приказал спе­циальную скамью во время сойма ставить, бодро танцует мазурку.

— Ну вот. Лёдник и тогда был таким же. Взялся за мое образование.

— Ой-е... — Винцук, очевидно, представил, как это — когда такой учи­тель около тебя постоянно. — Чтоб он облез неровно. И ты что, не выдержал и отпустил его на волю?

Прантиш отвел глаза и еле заметно покраснел.

— Да нет. Так получилось, что он сам себе добыл свободу и шляхет­ство. По справедливости и соответственно Статуту. На поле боя.

Однокурсник Прантиша помолчал, привыкая к новостям.

— И как же вы сейчас?

Прантиш широко улыбнулся.

— Знаешь, мы с доктором столько раз друг другу жизни спасали, не сосчитать. И, приятель, так случилось, что сейчас самые близкие мне люди на свете — это пан Бутрим и пани Саломея Лёдники. Вот так.

И снова сокрушенно вздохнул.

— Вот только от наказаний это меня не спасает. Холера.

— Холера. — согласился Недолужный, и приятели двинулись в сторону профессорского кабинета, печальные, как деревянные статуи святых в базилианском храме.

Кабинет заведующего кафедрой практических наук напоминал поче­му-то подземелье, хотя и находился на втором этаже: но то ли от тяжелой мебели из черного дерева, то ли от пыли фолиантов, которые своим весом прогибали полки, то ли от зловещего блеска химических инструментов и сосудов с заспиртованным неведомо чем, о коем лучше не знать доброму христианину, — здесь чудился мрак и пробирал, как от мороза, озноб. А наи­больший страх нагонял восковой анатомический муляж, заказанный лично Лёдником во Флоренции. Муляж представлял собой наполовину рассеченный бюст молодого мужчины, причем все содержимое головы и грудной клетки было показано очень правдоподобно. И мышцы, и вены, и глазное яблоко, и кости.

Правда, сам хозяин кабинета, возвышавшийся над столом размерами с небольшой плац подобно черной скале, о которую разбиваются надежды бедных студиозусов, нагонял страху поболе заспиртованных тварей и раскра­шенного воска. Даже Вырвич, которого профессор упорно не замечал, про­должая что-то корябать пером, нервно переминался с ноги на ногу и пытался проглотить вязкий ком боязни. Наконец профессор Лёдник смилостивился поднять глаза на Прантиша и отбросил перо.

Все, раз не положил аккуратно в специальную серебряную подставку в виде грифона с отверстой пастью, а бросил, даже чернила брызнули на стол, значит, сердитый, как этот грифон, и теперь спасай мою душу, святой Франтасий. Точнее, ту часть студенческого тела, через которую происходит про­цесс воспитания посредством розог и кожаных дисциплин.