Авель Санчес
Шрифт:
Зависти!.. Хоакин уверил себя в том, что истинной страстью, которой руководился Авель, несмотря на покров эгоистической бесстрастности, была зависть, зависть к нему, Хоакину, и что, именно руководимый завистью, он еще в детстве старался оттолкнуть от Хоакина товарищей, а потом из-за одной только зависти отнял у него Елену. «Но как же в таком случае Авель решился отдать мне сына?» – «Ах, да, – говорил себе Хоакин, – это все оттого, что он вовсе не озабочен своим сыном, его заботит лишь молва, собственная слава; он не верит, что жизнь его будет продолжена в потомках, и полагает истинными своими наследниками тех, кто будет восторгаться его холстами! Он отдает мне сына, чтобы безмятежнее упиваться своей славой! Но я выставлю его перед людьми во всей его наготе!»
Сперва Хоакина несколько смущал возраст, в котором он засел за написание своих записок, – ему стукнуло уже пятьдесят пять… Но разве Сервантес не принялся за своего «Дон Кихота» в пятьдесят семь? И тогда он стал искать подтверждений тому, что величайшие произведения авторы создавали в возрасте после пятидесяти пяти лет. Отыскав их, он почувствовал уверенность в своих силах, основанную на богатстве опыта и зрелости суждений и к тому же одушевленную бурной страстью, которая вызревала в нем столько лет подспудно.
Теперь, чтобы завершить книгу, он приложит все усилия. Бедный Авель! Его ожидала такая книга!.. И Хоакин даже начал испытывать к Авелю сострадание, смешанное с презрением. Он стал относиться к нему как к модели, как к жертве, наблюдать за ним, изучать его. Правда, не так часто, как того бы хотелось, ибо Авель не баловал сыновний дом посещениями.
– Видно, твой отец слишком занят, – говаривал Хоакин зятю, – он почти не заходит. Быть может, он чем-то обижен? Может, я, или Антония, или дочь обидели его? Если это так, то я очень сожалею…
– Нет, нет, отец, – так называл его Авелин, – ничего подобного! Он и домой-то является редко! Разве я не говорил тебе, что его заботят только собственные дела? Кроме живописи, он ничего…
– Нет, сынок, нет. Это уж ты зря… Думаю, что, кроме живописи, и еще что-нибудь…
– Ровнехонько ничего.
Но Хоакин продолжал настаивать на своем, однако для того только, чтобы еще раз насладиться негодующим протестом сына.
– А почему нас совсем забыл Авель? – спрашивал он у Елены.
– Да он так со всеми поступает! – отвечала Елена. Сама она часто навещала молодых.
XXXII
– Скажи, – спросил Хоакин зятя, – как это случилось, что отец не пожелал приохотить тебя к живописи?
– Меня к ней никогда не тянуло.
– Неважно; было бы так естественно, чтобы он пожелал приобщить тебя к своему искусству…
– Вовсе нет, даже наоборот: когда я в детстве пытался рисовать, его это раздражало. Он никогда не поощрял меня, когда я, как и полагается всякому ребенку, лепил фигурки или пачкал бумагу…
– Странно… странно… Впрочем…
Авелин почувствовал какую-то тревогу при виде выражения лица тестя, зловещего блеска его глаз. Он почувствовал, что Хоакина что-то подтачивает изнутри, переполняет что-то зловредное, что он хотел бы выплеснуть наружу, – какой-то тайный яд. Наступило тягостное молчание. Нарушил его Хоакин:
– И все-таки я не могу понять, почему он не пожелал приобщить тебя к живописи…
– Он не хотел, чтобы я занимался тем, чем занимается он…
И снова воцарилось молчание, которое, как п в прошлый раз, нарушил Хоакин. Как человек, вдруг решившийся на. исповедь, он воскликнул:
– Знаешь, я понимаю его!
Уловив выражение, с которым были произнесены эти слова, Авелин испуганно вздрогнул.
– Понимаешь? – с удивлением переспросил он.
– Да нет… я так просто… – Хоакин снова замкнулся в себе.
– Нет, ты скажи! – умоляюще произнес зять, который по просьбе Хоакина давно уже говорил ему «ты», как другу-отцу, «другу и единомышленнику». – Скажи! – настаивал молодой человек, хотя и трепетал при мысли о возможном ответе.
– Нет, нет! Мне бы не хотелось, чтобы ты думал потом, будто я…
– А мне кажется, отец, что уж лучше сказать прямо, пусть самое страшное, чем вот так намекать… Впрочем, кажется, я догадываюсь…
– О чем ты догадываешься? – спросил тесть, сверля его взглядом.
– Быть может, он боялся, что со временем я смогу затмить его славу…
– Ты угадал, – обрадованно подтвердил Хоакин, – в этом все дело! Авель Санчес-сын или Авель Санчес-младший? Подумать только! А вдруг люди будут говорить о нем лишь только как о твоем отце? В семьях уже не раз случались подобные трагедии. И все оттого, что сыновья подчас затмевали своих отцов…
– В этом-то все и дело… – робко согласился Авелин, чтобы хоть что-нибудь сказать.
– Это называется завистью, сынок, самой обыкновенной завистью.
– Странно, однако, как это отец может завидовать сыну!..
– Может, и к тому же зависть эта самая естественная. Между людьми, которые едва знают друг друга, зависти быть не может. Никогда не завидуют ни другим землям, ни другим временам. Не завидуют чужестранцам, но лишь своим землякам; не завидуют другим поколениям, но лишь своим сверстникам, своим товарищам. Однако величайшая зависть существует между братьями. Не случайно возникла легенда об Авеле и Каине… Самая ужасная ревность, поверь, возникает тогда, когда один из братьев вообразит, будто брат покушается на его жену. Да еще, пожалуй, между отцами и детьми…
– Ну, а как быть с разницей в возрасте в этом случае?
– Здесь это не имеет значения! Тут уж возникает недоброжелательство к тому, кого мы сами породили…
– А между учителем и учеником? – спросил Авелин.
Хоакин замолчал на мгновение, уставился в землю затем, словно обращаясь к ней, произнес:
– Без сомнения, зависть – это одна из форм существования родства. – И затем: – Давай поговорим о чем-нибудь другом, а о нашем разговоре забудь, как если бы обо всем этом ничего не было сказано вовсе. Хорошо?