Авель Санчес
Шрифт:
– Лицемер! Что же еще, кроме славы, тебя заботит?…
– Что меня заботит?… То, что ты сейчас говоришь, – просто невероятная нелепость. Теперь меня интересует только этот малыш. Поверь мне, он станет великим художником!
– Конечно, унаследовав твою гениальность, не так ли?
– И твою тоже!
Ребенок непонимающе посматривал на кипятящихся дедов, лишь смутно, по их внешнему виду, догадываясь о какой-то размолвке.
– Не цойму, что происходит с отцом, – сказал однажды Хоакину зять, – он так нянчится с внуком, он, который не обращал на меня почти никакого внимания. Когда я был ребенком, я не помню, чтобы он сделал для меня хотя бы один рисунок…
– Просто дело идет к старости, сынок, – отвечал Хоакин, – а старость многому научает.
– Вот вчера, например – уж и не знаю, какой вопрос задал ему Хоакинито, – он вдруг расплакался. На глазах у него выступили слезы. Первые слезы, которые я у него видел.
– Похоже что у него что-то не в порядке с сердцем.
– Не может быть!
– Увы, организм твоего отца подточен годами, работой, понятно, что все это, вместо взятое, очень повлияло на работу сердечной мышцы, и однажды, совсем неожиданно…
– Что – совсем неожиданно?
– Это может принести вам, вернее – всем нам, большие огорчения. Я рад, что подвернулся случай сказать тебе об этом, я уже не раз подумывал… Предупреди мать.
– Теперь понятно. То-то он часто жалуется на усталость, на одышку. Так, значит, это…
– Именно это. Он попросил осмотреть его, но тебе ничего не говорить. Ему требуются полный покой и уход.
И теперь часто случалось так, что, когда портилась погода, Авель не выходил из дому и требовал внука к себе. А это на весь день портило настроение другому деду. «Он хочет отучить его от меня, – размышлял Хоакин, – хочет отнять его любовь, хочет быть первым в его сердце, хочет отомстить за сына. Да, да, все это только из мести, только из мести. Он хочет отнять последнее мое утешение. Он снова становится тем Авелем, который еще в детстве отбивал у меня всех друзей».
А в это время Авель не уставал повторять внучонку, чтобы тот любил своего дедушку Хоакина.
– А я все равно люблю тебя больше, – сказал ему однажды внук.
– Вот уж нехорошо! Ты не должен любить меня больше других: надо всех любить одинаково. Прежде всего папу и маму, а потом дедушек и бабушек, и всех их одинаково. Твой дедушка Хоакин очень хороший, он тебя любит, покупает столько игрушек…
– Ты тоже покупаешь…
– Он рассказывает тебе сказки…
– А я люблю больше твои рисунки, чем его сказки. Ладно, нарисуй-ка мне лучше быка, лошадку и на ней пикадора!
XXXVII
– Послушай, Авель, – торжественно начал Хоакин, когда они как-то остались наедине, – я хочу поговорить с тобой об одной важной, очень важной вещи… Это вопрос жизни и смерти.
– Хочешь поговорить о моей болезни?
– Нет, но если угодно, о своей.
– Твоей?
– Да, моей! Хочу поговорить о нашем внуке. И чтобы не бродить вокруг да около, скажу: прошу, умоляю тебя, уходи отсюда, не возвращайся, забудь нас!
– Я? Да ты с ума сошел, Хоакин? С чего вдруг?
– Ребенок тебя любит больше, чем меня. Это ясно.
Я не знаю, как ты этого добился… и не желаю знать…
– Считай, что я приворожил его или опоил каким-нибудь зельем…
– Не знаю. Ты делаешь для него рисунки – эти проклятые рисунки! – искусно завлекаешь его с помощью своего дьявольского искусства…
– А что ж тут плохого? Нет, Хоакин, ты больной, больной человек!
– Быть может, я и больной человек, но не в этом сейчас дело. Мне уже поздно лечиться. Но если я и в самом деле больной, как ты говоришь, ты должен пожалеть меня. Ведь это ты, Авель, отравил мне детство, ты преследовал меня всю жизнь…
– Я?
– Да, да, ты, и никто другой.
– А я и не подозревал об этом.
– Не притворяйся. Ты всегда меня презирал.
– Послушай, Хоакин, если ты будешь продолжать, я и в самом деле уйду, потому что ты делаешь мне больно. Ты знаешь лучше всякого другого, что я не из тех, кто способен выслушивать подобные сумасбродные речи. Сходи в психиатрическую лечебницу, подлечись, а пока оставь нас в покое.
– Вспомни, Авель, ты отнял у меня Елену только для того, чтобы унизить меня, оскорбить…
– А разве ты не женился на Антонии?…
– Нет, дело не в этом! Ты женился на Елене, чтобы унизить меня, оскорбить, насмеяться надо мной.
– Ты болен, Хоакин, говорю тебе, ты болен…
– Но ты еще хуже.
– Да, здоровьем я куда хуже. Я знаю, что мне осталось жить совсем недолго.
– Достаточно…
– Значит, ты желаешь моей смерти?
– Нет, Авель, нет, я вовсе не то хотел сказать… – И переходя на жалобно-просительный тон: – Уходи, уезжай отсюда, поселись где-нибудь в другом месте, оставь меня с ним… Не разлучай нас… Ведь тебе остается еще…
– Вот на тот небольшой срок, который мне еще отпущен, оставь меня с ним.
– Нет, ты отравляешь его своим лукавством, отучаешь от меня, учишь презирать меня…
– Ложь, ложь, чистая ложь! Никогда он не слыхал и не услышит от меня ни одного дурного слова о тебе.
– Довольно и того, что ты опутал его своей лестью.
– И ты думаешь, что, если я уйду, перестану его видеть, он станет больше тебя любить? Нет, Хоакин, даже если кто и захотел бы – никогда бы не смог тебя полюбить… Ты отталкиваешь людей…
– Вот видишь, видишь…
– И если ребенок не любит тебя так, как тебе бы хотелось – а тебе хотелось бы, чтобы, кроме тебя, он никого не признавал, – это значит, что он что-то чувствует, чего-то боится…
– Чего он может бояться? – спросил Хоакин, побледнев.
– Заразиться твоей отравленной кровью.
Тогда Хоакин поднялся, бледный, дрожащий, подошел к Авелю и обеими руками, словно двумя когтистыми лапами, схватил его за горло, прорычав:
– Негодяй!