Август
Шрифт:
Ничего не скажешь, у неё лопнуло терпение: рассказы доброго Эдеварта и впрямь были не слишком увлекательны, он говорил медленно и тяжело, может, просто хотел поддразнить жену своей основательностью. Во всяком случае, когда она вышла, он сразу перестал рассказывать про свою жизнь на ферме в Дакоте.
— Ну и как было дальше? — спрашивает Поулине.
— Как дальше? Перед отъездом мы продали и скот, и много всякого другого, чтобы хватило на билеты.
— И ферму тоже? — спрашивает Йоаким.
— Нет, ферму я продать не смог. Она так и будет пустовать, пока не придёт
Продолжительное молчание.
— Ну, — говорит Поулине, этот великий работяга, — не принимай всё это так близко к сердцу, у тебя ведь и здесь есть деньги.
— У меня? Что ты хочешь этим сказать?
Эдеварт не понимает её, он хмурит брови, смотрит пристально на сестру и даже вздрагивает, услышав её ответ:
— Я двадцать лет торговала в твоей лавке, можешь теперь сам заняться этим делом, потому что я устала.
— В моей лавке? Да ты с ума сошла!
— Да-да. У меня и без этой лавки слишком много обязанностей, я просто не могу со всем управиться. На мне и коровы, и дом, и кофейня, и лавка, а теперь на меня навалили ещё и почту.
С этим всё решено: в Поллене открывают почту, а командовать там будет Поулине. Её ввели в эту высокую должность прошлым воскресеньем, но до сих пор она об этом помалкивала.
— Чёрт побери! — восклицает Йоаким.
Поулине, бодрым голосом:
— Теперь тебе надо только сесть за стол да написать письмо амтману и в стортинг, после этого я всё проштемпелюю, надпишу и запечатаю сургучом. Кстати, нужны два человека, чтобы на лодке доставлять почту к пароходу. Кого бы нам взять?
Йоаким, поразмыслив:
— Теодора и Родерика, отца и сына.
— Я и сама так думала. Сам по себе Теодор не так уж и хорош, но если с сыном... Это ведь твёрдый заработок на весь год. У Родерика есть лодка. Надо делать одну ездку в неделю.
— А когда начинать?
— С первого.
И снова молчание. Братья и сестра размышляют обо всём, что произошло, не какие-нибудь там пустяки, и мысли их обращаются к тому, кто всё это затеял. Август ещё ничего об этом не знает, он ушёл на пароходе к югу, может быть, в Намсен, вроде чтобы закупить стройматериал для своего будущего дома, впрочем, толком никому ничего не известно.
— Как ты думаешь, что он скажет, когда услышит об этом?
Поулине, с улыбкой:
— Уж наверно, молчать не станет.
— Да, да, — говорит староста Йоаким, — ты не должна смеяться над ним. Это его заслуга!
Поулине:
— Без тебя знаю. — И, обратись к старшему брату, продолжает: — Ты и сам видишь, Эдеварт, мне больше не под силу вести всё, что принадлежит тебе, — и торговлю, и лавку.
— Да по мне можешь делать со своей торговлей что захочешь, — упрямо отвечает Эдеварт.
— Нет уж, возьми её на себя.
Эдеварт, побледнев от злости:
— Ты, ты... подло себя ведёшь, прости мне, Господи, мои грехи!..
Наконец-то она вывела из себя этого вялого и терпеливого человека. Нечасто теперь случалось, чтобы он давал волю своему безудержному гневу, со временем он выучился хвататься за ножи, табуретки
— Вы только взгляните на эту пороховую бочку! — воскликнул Йоаким. — Ты видишь, как он рассвирепел!
Торговля! На кой ему сдалась её торговля! Он давно уже от этого отошёл, он стал рабочим, его большие руки покрылись мозолями. А ты, Поулине, молчи! Он собирается на днях побывать у Ездры, чтобы узнать, не сгодится ли он ему как подсобник для строительных работ. Чтоб раздобыть денег на обратную дорогу...
— Ты опять хочешь уехать?! — вскричала Поулине.
— А что мне здесь делать? Впрочем, тебе этого не понять.
Йоаким молчал. Поулине тоже молчала, поджав губы; она подумала про Августа: надо бы попросить у него совета, когда он вернётся, он всегда умеет найти выход. А здесь сидит Йоаким, родной брат и вдобавок староста и всякое такое, но он не ударил кулаком по столу и не попытался укротить этого бродягу. Зачем старшему брату снова понадобилось в Америку? Неужто его не укатали двадцать лет, проведённые на чужбине? А Йоаким знай себе сидит за столом, просто каменный человек, совсем бессердечный по отношению к брату.
Несколько позже в тот же день Эдеварт решил сходить к Ездре в Новый Двор.
Йоаким спросил его:
— Ты что, всерьёз решил подрядиться к Ездре?
Эдеварт утвердительно кивнул в том смысле, что хочет попробовать.
Йоаким:
— Мне было бы куда приятней, если б ты вёл себя как нормальный человек и не покидал нас, не успев ещё толком приехать. Ведь тебя не было здесь целых двадцать лет.
— Ерунду говоришь! — перебил его Эдеварт. — Разве я не пробыл здесь целых пять недель? Прикажете мне на всю жизнь застрять здесь и сидеть сложа руки?
В разговор вступает Поулине, на сей раз она не щадит старшего брата, и слова её полны горечи:
— В общем ты слышал, как обстоят дела и что я не могу больше справляться со всем, но тебе, я смотрю, всё равно. Давай, начинай бродяжничать снова. Когда-нибудь ты добродяжничаешься. Если бы мы захотели всё бросить и закрыть лавку, наш старый дом опустел бы. Тебе, конечно, до этого дела нет, но если бы отец с матерью это увидели...
— Тебе этого не понять, — говорит Эдеварт и уходит...
Чего уж тут не понять, они сразу всё прекрасно поняли, это Лувисе Магрете желает вернуться обратно, и чем скорей, тем лучше. Но ей и в Америке нигде не будет хорошо, она и там мечется в постоянном беспокойстве от одного города к другому, бросает своё маленькое хозяйство с той же лёгкостью, с какой завязывает ботинки, и переезжает в очередной город, отнюдь не собираясь остаться там на всю жизнь. Но конечно, при всём при том Поллен это не место для неё, Поллен даже не маленький город, он хуже чем ферма, здесь на ужин подают кашу, а она никак не может привыкнуть к porridge, как она называет это кушанье, её прямо всю передёргивает, она отвыкла от каши и почти не прикасается к ней. Словом, нечего удивляться, что она так отощала от полленской еды, что она подурнела и у неё стала серая кожа.