Август
Шрифт:
Вход в Актийский залив — не более полумили в ширину, хотя сама бухта достаточно просторна, чтобы вместить все корабли неприятеля, которые бросили якорь в гавани, расположив своих солдат лагерем на берегу. Тем временем Цезарь Август послал часть своей конницы и пеших войск в обход неприятеля, отрезав ему путь к отступлению по суше. А затем мы стали ждать, ибо знали, что наш противник страдает от голода и болезней и не имеет достаточно сил, чтобы отступить в глубь страны, не понеся огромных потерь. Им не оставалось ничего иного, как сражаться на море.
Корабли, которые мы вернули Антонию после разгрома Секста Помпея, были самыми большими в его флоте; кроме того, я знал, что построенные им самим суда еще больше, — некоторые из них несли на своем
Мы стояли в ожидании; наконец, в первый день сентября, вражеские корабли выстроились в боевые порядки, предав огню суда, на которых не хватило гребцов, и мы стали готовиться к тому, что сулил нам следующий день.
Утро нового дня выдалось ясное и солнечное; водная гладь в бухте и на море застыла, словно полированная поверхность стола из полупрозрачного камня. Неприятельский флот поднял паруса, готовый пуститься за нами в погоню, как только поднимется ветер; гребцы разом опустили весла в воду, и вся громада сплошной стеной двинулась нам навстречу. Антоний командовал эскадрой правого борта, состоящей из трех групп, которые шли таким тесным строем, что порой задевали друг друга веслами; флот Клеопатры следовал за головной эскадрой на некотором отдалении.
Моя эскадра противостояла Антонию, а корабли Цезаря Августа находились по правому борту от меня. Мы расположились полукругом у выхода из залива, выстроившись в одну линию на некотором расстоянии друг от друга, кормами к морю.
Все то время, что вражеский флот надвигался на нас, мы неподвижно выжидали; у выхода из бухты он остановился, и в течение нескольких часов ни одно весло не коснулось воды. Неприятель хотел, чтобы мы сделали первый шаг, но мы не торопились ввязываться в схватку.
Наконец, то ли потеряв терпение, то ли оттого, что кровь ударила ему в голову, командующий эскадрой левого борта двинулся вперед; Цезарь Август сделал вид, что отступает, и эскадра неприятеля сломя голову бросилась в погоню, а за ней последовал и весь восточный флот. Наша головная эскадра отошла назад, растянув занимаемые нами позиции и образовав петлю, в которую, как рыба в сеть, устремился вражеский флот, после чего нам оставалось лишь замкнуть кольцо.
Сражение длилось почти до наступления сумерек, хотя в исходе его с самого начала не было сомнений. Мы не стали поднимать паруса и потому могли легко маневрировать вокруг более тяжелых кораблей противника, которые, распустив паруса, лишили своих пращников и лучников столь необходимого им пространства и предоставили нам отличную мишень для зажигательных ядер. Палубы наших кораблей оставались свободными, и поэтому когда мы брали неприятельское судно на абордаж, у нас всегда было преимущество в численности, и воины противника не могли оказать нам серьезного сопротивления.
Антоний попробовал построиться клином и таким образом прорваться сквозь наш строй, но мы тут же перешли в атаку и сломали его боевые порядки, вынудив его суда сражаться поодиночке; он снова попытался перестроиться, и снова мы не дали ему этого сделать. В конце концов каждый его корабль остался сам по себе биться за свое выживание, кто как мог. Все вокруг было ярко освещено заревом подожженных нами судов, и сквозь ревущее пламя до нас доносились душераздирающие вопли несчастных, заживо горевших вместе со своими кораблями; в потемневшем от крови море беспомощно барахтались воины, сбросив с себя доспехи в отчаянной попытке найти спасение в воде от огня, а также мечей, копий и стрел. И хотя они сражались против нас, они оставались римскими солдатами, и нам
Все это время флот Клеопатры оставался в тылу, не покидая гавани, и когда наконец поднялся ветер, она приказала распустить паруса и, уклонившись от сцепившихся в смертельной схватке кораблей, устремилась в открытое море, где мы уже не могли ее достать.
Это был один из тех случаев на войне, какой хотя бы однажды доводится пережить каждому солдату: в сумятице сражения корабль, на борту которого находился Цезарь Август, оказался так близко от моего, что мы без труда могли разглядеть друг друга и даже перекинуться парой слов через весь невообразимый шум сражения; в то же самое время не более чем в тридцати шагах от нас оказался уходивший от погони корабль Марка Антония. Я полагаю, мы все трое одновременно заметили пурпурные паруса направляющегося в открытое море флагманского корабля Клеопатры. Мы оставались недвижимы; Антоний стоял на носу своего корабля, застыв словно резное украшение, провожая глазами покидавшую его царицу. Затем он повернулся и посмотрел в нашу сторону, хотя точно сказать, узнал он кого–нибудь из нас или нет, я не могу. Я заметил, что лицо его стало безжизненным, как у трупа. Потом он как бы через силу поднял руку и тут же безвольно уронил ее; паруса надулись, поймав ветер, огромный корабль медленно развернулся и, набирая скорость, последовал за флагманом Клеопатры. Мы молча наблюдали, как жалкие остатки флотилии Антония уходят в открытое море, и не предпринимали попыток к преследованию. С тех пор я больше никогда не видел Марка Антония.
Брошенные на произвол судьбы своими командирами уцелевшие корабли восточного флота сдались в плен; мы оказали помощь раненым врагам, которые вместе с тем были и нашими братьями, и сожгли все суда, принадлежавшие вражескому флоту; Цезарь Август объявил, что ни один римский солдат, сражавшийся против нас, не понесет наказания за свою храбрость и будет удостоен чести вернуться под покровительство Рима.
Мы знали, что теперь весь мир лежит у наших ног, но в эту ночь в нашем лагере не звучали песни победы и не было в наших сердцах места радости. В ночной тишине слышался лишь плеск волн о борта, шипение головешек да глухие стоны раненых; зарево горящих судов ярко освещало гавань; Цезарь Август стоял на носу флагманского корабля, и алые отблески огней падали на его неподвижное лицо, обращенное в сторону моря, в котором нашли свое последнее пристанище сотни мужественных воинов — как товарищей наших, так и врагов, — ибо смерть не разбирает, кто есть кто.
XIII
Письмо: Гай Цильний Меценат — Титу Ливию (12 год до Р. Х.)
Отвечаю на твои вопросы.
Просил ли Марк Антоний сохранить ему жизнь? Да. Впрочем, об этом лучше забыть. У меня когда–то была копия его письма с просьбой о помиловании, которую я уничтожил. Октавий не стал отвечать на письмо. Антоний не был убит, а действительно покончил с собой, хотя в последний момент рука его дрогнула, и поэтому умер он не сразу. Пусть душа его покоится в мире — не стоит ворошить прошлое.
Что касается Клеопатры: 1) Нет, Октавий не давал указаний убить ее. 2) Да, он встречался с ней в Александрии перед тем, как она покончила с собой. 3) Да, он собирался сохранить ей жизнь; он не желал ее смерти. Она была отличным правителем и могла бы номинально оставаться у власти в Египте. 4) Нет, я не знаю, о чем они говорили в Александрии — он не счел нужным поделиться этим со мной.
О Цезарионе: 1) Да, ему действительно было всего семнадцать лет. 2) Да, мы приняли решение, что он должен умереть. 3) Да, я полагаю, что он был сыном Юлия. 4) Нет, он был казнен не из–за имени, а из–за его далеко идущих устремлений, сомнений в которых ни у кого не было. Я обратил внимание Октавия на его молодость, в ответ тот напомнил мне, что когда–то сам был семнадцатилетним и полон честолюбивых замыслов.