Августин. Беспокойное сердце
Шрифт:
Науки должны вести мысль от телесного к бестелесному (О муз. VI, 1; Переем. 1,11). Христианам следует брать из языческой учености то, что они могут использовать, подобно тому как израильтяне после рабства в Египте взяли с собой все, что могли унести. Для Августина не существовало пустой и высокомерной науки. Ей он предпочитал наивные вопросы, в которых обращено внимание на существенное (Исп. VII, 20; Рассужд. на Поел. Иоан. 2,13). Vana curiositas — «пустое любопытство» — (Исп. X, 35) станет впоследствии проходной темой средневековой философии. Это понятие не осуждает любознательность и науки, как это может показаться. Однако христианское мышление требует, чтобы эта любознательность имела перед собой цель.
Даже тот, кто принял крещение, почувствует ограничение своей свободы. Падение и спасение
«Дай, что повелишь, и повели, что хочешь»: Da quod jubes, et jube quod vis\ (Исп. X, 29, 31, 37). Это означает, что если твои заслуги — дары Божии, Бог вознаградит тебя не за твои заслуги как таковые, но как за дары (О благод. и своб. реш. 6,15). «Чем ты владеешь, чего бы ты не получил в дар от Бога?» — повторяет Августин риторический вопрос Павла (О Духе и букве, 34, 60). Провидение, которому известно будущее, определяет его так же, как воспоминание определяет прошлое (О граде Бож. V, 9; О своб. реш. Ill, 3; Рассужд. на Еванг. от Иоан. 53,4). А потому Провидение Божие не ограничивает свободную вопю человека. Труднее объяснить, каким образом действует благодать, не отнимая у воли ее свободу. И в самом деле невозможно понять, как свобода могла удержаться после падения Адама вопреки развращенности, сопутствующей первородному греху.
Августин подчеркивает принципиальную свободу воли, в то же время перечисляя все, что воздействует на нее и ограничивает ее. Многие из более поздних читателей Августина сомневались, остается ли вообще какая–либо свобода после всего того, что с ней происходит в феноменологии Августина. Начиная с трактата «К Симплициану», учение Августина о благодати и свободе воли получает свою окончательную форму (396). Когда Августин оглядывается потом на свое творчество, у него тоже появляется чувство, что благодать взяла верх над учением о свободе воли (Переем. 1,23). Борьба с Пелагием заставила его настолько отмежеваться от оптимизма, что он вынужден был частично отказаться и от своего учения о о свободе воли. Августин говорит в одном сочинении, направленном против Пелагия: человеческая природа нуждается не в наказании, но в лечении (О прир. и Благод. 11,12). Без благодати человек будет неизлечимо больным.
Душа есть жизнь тела, тогда как Бог есть жизнь души. «Ты жизнь душ, жизнь жизни, сама себя животворящая и неизменная, жизнь души моей» (Исп. Ill, 6). Человек несет в себе образ Божий (Быт. 1,27; Исп. Ill, 7), потому что в нем тоже присутствует известная троичность. Иногда кажется, будто главную роль в этом делении на три Августин отдает последнему звену, так что оно становится итогом или суммой двух первых Платон тоже знал троичность Функций разума. Но у Августина с объектами любви соотносится не абстрактный разум, а воля.
Воля может направляться и на добро, и на зло (О своб. рбш. II, 19). Злая воля в качестве причины зла для Августина важнее недостающего знания (О граде Бож. XI, 17). Подобный реализм он почерпнул еще в девятнадцать лет, читая «Гортензия» Цицерона. Августин цитирует Цицерона: «Вот все, — не философы, впрочем, а люди, готовые поспорить, — говорят, что блаженные суть те, которые живут так, как им хочется; но это неверно, поскольку хотеть того, что неприлично, само по себе — величайшее несчастье. Не получить желаемого не столько бедственно, сколько желать получить недолжное, ибо порочность воли делает каждому более зла, нежели фортуна — добра» (О блаж. жизни, 10). Но хватит о Цицероне. Воля не может руководствоваться ничем, потому что тогда она перестанет быть свободной. Злая воля — сама себе причина. Поэтому в ходе истории с ней неизбежно должно было что–то случиться. Ведь человек был создан по образу и подобию Божию и со свободной волей. Только история о падении Адама может объяснить такой парадокс. Августиново понятие Бога берет начало скорее в воле Божией, чем в Его интеллекте. Первое откровение Бога в Ветхом Завете — это десять заповедей, которые прежде всего требуют сильного проявления воли.
Августина очень интересуют проявления воли, потому что они принадлежат внутреннему человеку. Самое глубокое проникновение в душу человека — это понимание той мистической свободы, что стоит за нашими решениями. Но хотеть — не то же самое, что мочь (Исп. VIII, 8). Это становится ясно после того, как Августин подошел к понятию первородного греха. Кроме того, воля может разделиться и в борьбе с самой собой (Исп. VIII, 5; ср. Рим. 7,15–19). Признак грешной воли Августин видит в том, что она всегда амбивалентна и раздвоена, как своего рода «болезнь» (aegritudo) души (Исп. VIII, 9). «Воля есть ничем не сдерживаемое стремление души что–то не потерять или что–то обрести» (О двух душах, 10,14).
Только в борьбе с Пелагием Августин был вынужден ограничить свою веру в свободу воли. Но к тому времени чтение апостола Павла в 390–е годы и учение о благодати уже стали существенной частью веры в свободу решения. Августин открыл также, что в душе может быть больше двух направлений воли, и все они могут быть не добрыми Даже добрые направления воли могут находиться в несогласии друг с другом (Исп. VIII, 10). Разлад в душе — это во всех случаях наказание и следствие первородного греха.
Августин не волюнтарист, как Оккам и другие мыслители позднего средневековья. У Августина доброе и разумное происходит не потому, что так хочет Бог, но Бог хочет то, что он хочет, именно потому, что это есть доброе и разумное. У Августина Бог никогда не выступает в роли некоего деспотичного властителя. Воля Божия направляется только Его любовью и мудростью. Добрая воля направляет и духовность людей (О Троице, XI, 2). Она ни в коем случав не может быть непостоянна ни у Бога, ни у людей. В отличив от Платона Августин считал, что воля и знание более самостоятельны относительно друг от друга. Августин относит мораль к направлению воли. Платон относит мораль к знанию добра. У Августина на пути добра стоит не незнание, но неправильно понятая любовь. Зло в мире объясняется не тем, что человек не получил того, чего хотел, но волей, движимой неправедными желаниями. Добро победит, только если душа откроет себе свою собственную глубину, считает Августин.
Глава 14. Покаяние в грехах и Символ Веры: Confessiones — Исповедь
Христиане с поучительной целью рассказывали друг другу, чем они отличаются от других людей, чем выделились из общей массы и оказались избранными Богом. В IV веке христианство отнюдь не было удобной религией большинства, хотя император Феодосий сделал его государственной религией еще в самом начале епископства Августина. Христиане «свидетельствовали о своей жизни» — enuntiare vitam suam. Таков был долг каждого христианина. «Исповедь» поднимает эти свидетельства перед единоверцами на высоту литературного жанра Августин начал писать свою книгу после 4 апреля 397 года, потому что в ней говорится, что епископ Амвросий уже умер. Кроме того, она опирается на учение о благодати, сформулированное в трактате «К Симплициану» (396).
«Confessiones» («Исповедь») — это рассказ о том, как новая жизнь вторглась в жизнь неправедную. Августин делится своим опытом, чтобы позволить другим принять участие в его новой жизни. До правления императора Константина главные враги христианства в лице карающей власти находились вне пределов христианской общины.
Теперь же враг переместился в каждого отдельного человека, в котором проявлялся в виде измены и злой воли. Таким образом социальные конфликты стали конфликтами психологическими. После того как внешний враг наконец сдался, ожесточилась охота на внутреннего врага. Сомнения, грехи и искушения были демонизированы. Августин не очень верил, что люди способны правильно понимать друг друга, и потому придал своей «Исповеди» форму обращения к Богу. Он — единственный, Кто может понять то, о чем говорит Августин. Кроме того, на тон «Исповеди» и на большинство ее мотивов сильное влияние оказала Книга Псалмов. Ведь Псалмы в Ветхом Завете, как правило, обращены непосредственно к Богу.