Автобиография Элис Би Токлас

Я родилась в Сан-Франциско, штат Калифорния. А потому всегда предпочитала жить в умеренном климате хотя и на Европейском континенте, и в Америке трудно найти умеренный климат и жить в нем. Мой дед по материнской линии был пионер, он приехал в Калифорнию в сорок девятом и женился на бабушке, которая очень любила музыку. Она была ученицей отца Клары Шуман. Моя мать была тихая милая женщина по имени Эмили.

Отец был из потомственных польских борцов за свободу. Его прадед собрал для Наполеона полк и сам его возглавил. Его отец едва женившись на бабушке, уехал в Париж драться на баррикадах, но вскоре после того, как жена перестала высылать ему деньги, вернулся и зажил жизнью состоятельного помещика-консерватора.

Сама я никогда не испытывала симпатий к насилию и питала склонность к вязанию и садоводству. Мне нравятся картины, мебель, гобелены, дома и цветы, а также овощи и фруктовые деревья. Бывает, мне нравится тот или иной пейзаж, но я предпочитаю сидеть к нему спиной.

В детстве и юности я была тихой воспитанной девочкой как то и полагалось в семьях нашего круга. Мне случалось чем-нибудь этаким увлечься но только тихо. Лет в девятнадцать я была большая поклонница Генри Джеймса. Мне казалось, что из Трудного возраста [1] выйдет замечательная пьеса и я написала Генри Джеймсу и предложила сама сделать инсценировку. Я получила от него в ответ восхитительное письмо, а потом, когда поняла, какой это с моей стороны было наглостью, мне стало очень стыдно, и я письмо уничтожила. Наверное тогда мне казалось что я просто не имею права его хранить, в любом случае письма больше нет.

До двадцати лет я всерьез интересовалась музыкой. Я все училась и упражнялась со всем усердием, а потом все это показалось мне бессмысленным, умерла мама и тоска была не то чтобы уж совсем отчаянной, но интерес двигаться дальше пропал как-то сам собой. В рассказе Ада из книги География и пьесы Гертруда Стайн очень хорошо меня описала какая я тогда была. С тех пор лет примерно шесть я была страшно занята. Жизнь у меня была очень приятная, много друзей, всяких развлечений, много разных интересов, жизнь была довольно полнокровная, и мне это нравилось, хотя и не то чтобы до дрожи. Вот тут и случился Большой пожар в Сан-Франциско [2] , из-за которого в конечном счете в Сан-Франциско вернулись из Парижа старший брат Гертруды Стайн и его жена а это привело к тому, что моя жизнь полностью переменилась.

Я тогда жила с отцом и с братом. Отец был человек спокойный и ко всему относился спокойно, хотя про себя очень переживал. В первое страшное утро Большого пожара я разбудила его и сказала, что город трясло а теперь повсюду горит. Присадили нам фингал с востока, ответил он, перевернулся на другой бок и снова уснул. Помнится как-то раз когда мой брат с приятелем отправились верхом на прогулку, одна из лошадей вернулась к гостинице без седока, и мать того второго парня впала в истерику. Успокойтесь мадам, сказал отец, а вдруг это мой сын погиб, а не ваш. Одну из его аксиом я запомнила навсегда, если чего-то не делать нельзя, постарайся делать это пристойно. Еще он говорил мне что хозяйка ни в коем случае не должна извиняться за непорядок в доме, раз в доме есть хозяйка значит непорядка в доме быть не может.

Как я уже сказала мы жили очень дружно и никакой потребности в переменах ни даже мысли такой у меня не было. Все началось с пожара он взбаламутил тихое течение наших будней а потом приехали старший брат Гертруды Стайн и его жена.

Миссис Стайн привезла с собой три маленьких картины Матисса, первые модернистские полотна, пересекшие Атлантический океан. Я познакомилась с ней, время было тяжелое и смутное, и она мне их показала, а еще рассказала массу историй из своей парижской жизни. Со временем я сказала отцу что может быть уеду из Сан-Франциско. Его это не слишком обеспокоило, в конце концов люди в то время постоянно уезжали и приезжали к тому же многие из моих тоже собирались ехать. Уехала я меньше чем через год и оказалась в Париже. Там я зашла к миссис Стайн которая тоже успела тем временем вернуться в Париж, и там в ее доме встретила Гертруду Стайн. На меня произвели большое впечатление коралловая брошь которую она тогда носила и ее голос. Надо сказать только три раза за всю мою жизнь я встречала гениев и всякий раз у меня внутри звенел колокольчик и я понимала, что не ошиблась, и надо сказать каждый раз это было до того как становилось принято замечать в них черты гениальности. Эти три гения были Гертруда Стайн, Пабло Пикассо и Альфред Уайтхед [3] . Мне часто доводилось встречать людей значительных, встречалась я и с великими людьми, но свела знакомство я только с тремя первоклассными гениями, и всякий раз при виде одного из них у меня внутри раздавался этот звон. И я ни разу не ошиблась. Вот так и началась моя новая полнокровная жизнь.

(Далее следует перевод с английского, выполненный составителями) Это был 1907 год. Гертруда Стайн как раз следила за выходом из печати "Трех жизней" [4] , которые она издала за свой счет, и с головой ушла в "Становление американцев" [5] , в свой тысячестраничный гигант. Пикассо только что закончил ее портрет который никому тогда не нравился, кроме портретиста и его натуры [6] а теперь стал таким знаменитым и только-только начал свой странный усложненный рисунок трех женщин. Матисс только что закончил "Радость жизни", свою первую большую композицию которая принесла ему имя фовиста или дикаря. Это был тот самый момент который Макс Жакоб назвал героическим веком кубизма. Помню не так давно я слышал разговор Пикассо и Гертруды Стайн о разных вещах, случившихся в то время, один из них сказал но все это не могло произойти в течение одного года, о сказала другая мой дорогой, ты забываешь что мы были молоды и мы могли сделать многое за год. Существует множество вещей о которых можно рассказать вещей которые произошли тогда или еще раньше или тех, к которым это все привело, но сейчас я должна описать то что увидела, когда пришла. Дом на 27 Рю де Флерюс состоял так же как он состоит и сейчас из крошечного павильона с четырьмя маленькими комнатами, кухней и ванной, а также с очень большим прилегающим ателье. Сейчас ателье соединяется с павильоном через крошечный холл построенный в 1914, но в то время в ателье был свой собственный вход, звонить в павильон, стучать в ателье большинство стучало в ателье. У меня были привилегии на оба места. Я была приглашена на субботний ужин, один из тех ужинов, на которые приходят все и действительно все пришли. Я отправилась на ужин. Ужин приготовила Элен. Я должна рассказать немного об Элен. Элен уже два года была с Гертрудой Стайн и ее братом. Она была одной из тех замечательных bonnes иными словами превосходных служанок для любой работы, хороших поваров, тщательно заботящихся о благополучии своих хозяев и о собственном благополучии, твердо убежденных в том что все что покупалось было слишком милым. Да но это так мило был ее ответ на любой вопрос. Она не тратила ничего и вела домашнее хозяйство на обычную ставку в восемь франков в день. Она даже хотела включить гостей в эту цену, они были ее гордостью но разумеется это было нелегко с тех пор как для чести ее дома, а также для удовлетворения своих хозяев она всегда должна была обеспечить каждого едой в достаточной степени. Она была самым великолепным поваром и очень хорошо готовила souffl'e. В те дни большинство гостей жили более или менее ненадежно, никто не голодал, кое-кто всегда помогал но все же большинство не жили в изобилии. Брак был тем кто сказал с легкой усмешкой спустя четыре года когда все они уже начинали быть известными как поменялась жизнь, у всех нас теперь есть повара, которые могут приготовить суфле. У Элен было свое собственное мнение не в пример Матиссу. Она утверждала что француз не должен неожиданно оставаться для приема пищи, особенно если он не расспросил заблаговременно слугу что там будет на обед. Она утверждала, что иностранцы имеют полное право на подобные вещи, но только не француз и Матисс однажды сделал это. Так что если бы мисс Стайн сказала ей что монсеньор Матисс остается к ужину, она могла бы ответить в таком случае я не стану готовить омлет но просто пожарю яйца. При этом потребуется такое же количество яиц и столько же масла, но это показывает меньше уважения и он это поймет. Элен оставалась при доме до конца 1913 года. Потом ее муж, в то время она уже была жената и имела маленького ребенка, настоял чтобы она больше не работала на других. Она ушла, испытывая чувство глубокого сожаления и позже она всегда говорила, что жизнь дома уже не была такой забавной, какой она была в Рю де Флерюс. Уже позднее, всего лишь три года назад, она вернулась на год и у нее с мужем настали тяжелые времена а сынишка умер. Она была все такая же веселая и разбитная и ей все на свете казалось невероятно интересным. Она говорила ну разве не удивительно, все эти люди которых я знала когда они были никто так о них теперь постоянно пишут в газетах, а позавчера вечером по радио упомянули мсье Пикассо. Да что там говорить они в газетах стали писать даже про мсье Брака, который обычно держал картины потому что он был самый сильный, пока консьерж забивал гвозди, а еще они повесили в Лувре, вы только представьте себе, в Лувре, картину этого бедняжки мсье Руссо, который был уж такой застенчивый, что у него не хватало смелости даже в дверь постучать. Ей было страшно любопытно взглянуть на мсье Пикассо с женой и ребенком, и она приготовила для него свой самый изысканный ужин, но как же он изменился сказала она хотя сказала она это конечно так и должно быть но зато сынок у него очень милый. Нам казалось, что на самом деле Элен вернулась, чтобы взглянуть на молодое поколение собственными глазами. В каком-то смысле так она и сделала, но они оказались ей неинтересны. Она сказала, они не произвели на нее должного впечатления и очень расстроились по этому поводу потому что про нее-то уж точно знает весь Париж. Через год дела снова пошли в гору, муж начал больше зарабатывать, и она опять перестала работать на чужих. Но вернемся к 1907 году. (Конец перевода)

Прежде чем говорить о гостях, я хочу рассказать о том, что увидела. Как уже было сказано, получив приглашение на обед, я позвонила в дверь небольшого флигеля и меня провели сперва в крохотную прихожую, а потом в маленькую столовую, где стены были уставлены книгами. Единственное пустое пространство, дверные панели, было заполнено приколотыми на кнопках рисунками Пикассо и Матисса. Поскольку остальные гости еще не пришли, мисс Стайн повела меня в студию. В Париже часто идет дождь и переход от флигеля до двери в студию всегда был настоящим испытанием, однако предполагалось что вас это беспокоить не должно, поскольку ни хозяев, ни большую часть гостей это не беспокоило. Мы отправились в студию, которая запиралась на йейльский [7] замок, единственный в то время йейльский замок во всем квартале, и не столько из соображений безопасности, поскольку картины тогда особой ценности не представляли, сколько потому, что ключ был невелик и его можно было свободно класть в сумочку, в отличие от огромных французских ключей. Вдоль стен стояла массивная итальянская ренессансная мебель, не слишком много, а в самой середине был большой итальянский ренессансный стол, на нем чудесный чернильный прибор, а на краю аккуратно разложенные блокноты, вроде тех, которыми пользуются французские дети, с землетрясениями и исследовательскими экспедициями на обложках. А по стенам вплоть до самого потолка висели картины. В одном конце комнаты находилась большая чугунная печь, приходила Элен и с грохотом растапливала ее, а в одном из углов широкий стол где лежали подковные гвозди и камушки и маленькие мундштуки под сигаретки и вы смотрели на все на это с удивлением но ничего не трогали, а потом выяснялось, что Пикассо и Гертруда Стайн просто выгребли все это из карманов. Но вернемся к картинам.

Картины были настолько странные, что поначалу вы инстинктивно цеплялись взглядом за что угодно только не за них. Я специально просмотрела несколько моментальных фотографий, сделанных в студии, чтобы освежить память. Стулья в студии тоже стояли итальянские, ренессансные, не слишком удобные если у вас короткие ноги, так что приходилось постепенно вырабатывать привычку сидеть подобрав ноги под себя. Мисс Стайн сидела у печки как раз на таком стуле очень изящном с высокой спинкой, ноги у нее не доставали до пола, но ей это нисколько не мешало, и если кто-нибудь из визитеров подходил к ней и задавал вопрос, она вставала со стула и отвечала, обычно по-французски, только не сейчас. Обычно это относилось к чему-то, что человек хотел посмотреть, к рисункам, которые убрали куда подальше, потому что как-то раз один немец пролил на рисунок чернила, или еще к какой-нибудь неуместной просьбе. Но вернемся к картинам. Как я уже сказала, они висели на выбеленных известью стенах сплошь под самый потолок а потолок там был очень высокий. В то время студия освещалась при посредстве высоченных газовых светильников. Это был второй этап. Их только что установили. А до того были одни только лампы, и тот из гостей кто был покрепче обычно держал лампу пока остальные смотрели. Но газ едва успели провести и гораздый на все руки художник-американец по фамилии Сайен, у которого как раз родился первенец, дабы отвлечься от этого обстоятельства налаживал какое-то механическое устройство от которого светильники должны были зажигаться сами собой. Старушка-домовладелица была страшный консерватор и не держала в своих домах электричества и электричество провели только в 1914-м, хозяйка к этому времени уже настолько одряхлела, что все равно не заметила бы разницы, и агент по недвижимости дал разрешение. Однако на сей раз я и в самом деле намерена перейти к картинам.

Сейчас, когда все и ко всему уже привыкли, очень трудно передать то ощущение тревоги которое испытывал человек впервые взглянувший на развешенные по стенам студии картины. В те дни картины там висели самые разные, до эпохи когда там останутся одни только Сезанны, Ренуары, Матиссы и Пикассо было еще далеко, а тем более до еще более поздней с одними Сезаннами и Пикассо. В то время Матиссов, Пикассо, Ренуаров и Сезаннов там тоже было немало, но немало было и других вещей. Были два Гогена, были Мангены, была большая ню Валлотона, про которую можно было сказать разве что она совсем не похожа на Одалиску Мане, и был Тулуз-Лотрек. Как-то раз примерно в это самое время Пикассо, глядя на эти картины и сильно рискуя, сказал, но я все то же самое пишу лучше чем он. Тогда, в самом начале, Тулуз-Лотрек влиял на него сильнее всех прочих. Позже я купила крохотную картину Пикассо тех лет. Был там еще портрет Гертруды Стайн работы Валлотона очень под Давида но не Давид, был Морис Дени, и маленький Домье, множество акварелей Сезанна, короче говоря, там было все на свете, там были даже маленький Делакруа и средних размеров Эль Греко. Там были огромные Пикассо периода арлекинов, были два ряда Матиссов, большой женский портрет Сезанна и еще несколько маленьких Сезаннов, у каждой из этих картин была своя история, и я о них со временем расскажу. А пока я была в полном замешательстве и я смотрела и я смотрела и была в полном замешательстве. Гертруда Стайн и ее брат настолько привыкли к подобной реакции, что не обращали на нее никакого внимания. Раздался резкий стук в дверь студии. Гертруда Стайн открыла и вошел маленький юркий человечек, у которого и волосы, и глаза, и лицо, и руки, и ноги пребывали в непрерывном движении. Привет, Элфи, сказала она, это мисс Токлас. Очень приятно миссис Токлас, серьезнейшим тоном сказал тот. Это был Элфи Морер, здешний завсегдатай. Он бывал здесь еще до того, как появились все эти картины, когда здесь были только японские картинки на шелке, и он был из тех кто зажигал спички чтобы получше разглядеть фрагмент сезанновского портрета. Ну конечно это полотно закончено, сразу видно, объяснял он каким-нибудь американским художникам, которые зашли на огонек и теперь подозрительно оглядывались по сторонам, сразу видно, потому что оно же в раме а вы хоть раз в жизни слышали чтобы холст вставляли в раму если картина не закончена. Он все вникал, вникал, вникал, всегда почтительно всегда искренне, и это именно он несколько лет спустя самоотверженно и увлеченно подобрал первую партию картин для знаменитой коллекции Барнза. И это именно он сказал когда чуть позже Барнз лично явился в дом на рю де Флёрюс и принялся размахивать чековой книжкой, упаси меня бог, я его не приглашал. В другой раз Гертруда Стайн, натура взрывная, пришла домой и дома были ее брат, Элфи и еще какой-то незнакомый человек. Который ей сразу не понравился. Это еще кто такой, спросила она у Элфи. Я его не приглашал, сказал Элфи. Он похож на еврея, сказала Гертруда Стайн, он еще того хуже, ответил Элфи. Но вернемся к первому вечеру. Через несколько минут после того, как пришел Элфи, опять раздался отчаянный стук в дверь и, ужин готов, на сей раз Элен. Забавно что четы Пикассо нет, сказали все едва ли не хором, но ждать мы никого не будем по крайней мере Элен уж точно никого не станет ждать. Ну мы и пошли обратно через двор, во флигель, в столовую и сели обедать. Как все-таки забавно, сказала мисс Стайн, Пабло всегда сама точность, он никогда не приходит слишком рано и никогда не опаздывает, он так гордится своей пунктуальностью, вежливость королей, он даже Фернанду приучил к пунктуальности. Конечно если он сказал да это отнюдь не всегда означает что он действительно сделает то на что согласился, он просто не умеет говорить нет, нет такого слова в его словаре и нужно уметь различать когда его да значит да а когда нет, но если он сказал да которое значит да а про сегодняшний вечер он так и сказал, он всегда пунктуален. Эра автомобилей тогда еще не наступила и никто не боялся несчастных случаев. Мы как раз успели доесть первое когда во дворе послышались быстрые шаги и Элен открыла дверь еще до того как прозвенел звонок Вошли Пабло и Фернанда как их все обычно тогда называли. Он был маленький, шустрый, но не суетливый и глаза его имели странное обыкновение распахиваться до предела и впитывать то что он хотел увидеть. В нем была отстраненность тореро во главе процессии и такая же характерная манера двигать головой. Фернанда была высокая и красивая женщина в чудесной большой шляпе и в платье судя по всему только что от портнихи, и оба они были сильно на взводе. Я просто вне себя, сказал Пабло, ты же прекрасно знаешь Гертруда я никогда не опаздываю но Фернанда заказала к завтрашней выставке платье и оно не подошло. Ну зато в конце концов вы все-таки пришли, сказала Гертруда Стайн, а раз пришли именно вы Элен ворчать не станет. И мы все сели за стол. Я оказалась рядом с Пикассо он все время молчал а потом понемногу успокоился. Элфи рассыпался в комплиментах Фернанде и она тоже в скором времени стала тихая и безмятежная. Чуть погодя я шепнула Пикассо что мне нравится его портрет Гертруды Стайн. Да-да, сказал он, все говорят она не похожа но это все чушь, она будет похожа, так он сказал. Разговор вскоре стал оживленным речь шла об открытии салона независимых как о главном событии года. Всем было очень интересно по какому поводу будет скандал а по какому скандала не будет. Пикассо никогда не выставлялся но выставлялись его последователи и с каждым из них связана целая куча историй и оттого надежды и страхи были самые неподдельные.

Когда мы пили кофе во дворе послышались шаги много шагов и мисс Стайн встала и сказала, не торопитесь, я пойду их впущу. И ушла.

Когда мы вернулись в студию там уже была целая куча народа, разбросанного там и сям группами, поодиночке и парами и все они смотрели и смотрели. Гертруда Стайн сидела у печки и говорила и слушала и вставала чтобы открыть дверь или просто подойти к каким-нибудь людям поговорить и послушать. Если стучали в дверь открывала обычно именно она и была стандартная формула, de la part de qui venez-vous, кто вас пригласил. Идея была такова что прийти мог кто угодно но с формальной точки зрения а в Париже без готовых формул и шагу не ступишь, предполагалось что каждый в состоянии назвать имя человека который ему об этом доме рассказал. Это была чистой воды формальность, на самом деле пускали всех и картины в то время никакой ценности не представляли и знакомство с кем-то из завсегдатаев не давало никаких социальных привилегий, так что приходили только те кому на самом деле было интересно. Вот я и говорю пускали всех но формальности соблюдались. Однажды мисс Стайн отворила дверь и спросила как обычно, кто вас сюда пригласил и мы услышали обиженный голос в ответ, да вы же сами и пригласили, мадам. Это был некий молодой человек Гертруда Стайн где-то успела с ним познакомиться и проговорила с ним бог знает сколько времени и сердечнейшим образом пригласила его к себе а потом совершенно об этом забыла.