Автограф президента (сборник)
Шрифт:
Я снял трубку внутреннего телефона и, когда услышал голос Валерия Ивановича, по счастливому совпадению дежурившего в этот ответственный момент в посольстве, сказал:
— Валерий Иванович, соедини-ка меня с городом.
Это была последняя услуга, которую мой верный партнер по футбольному полю и некоторым другим местам спортивных и неспортивных баталий мог мне оказать.
Снова положив на рычаг трубку внутреннего телефона, я включил городской телефон, который был обычно отключен, чтобы контрразведка не могла с его помощью прослушивать кабинет шефа. Услышав гудок, я первый и последний раз в своей
— А, это вы, коллега? — довольно ехидно спросил я, соображая, что могло случиться с Боденом и какие коррективы в связи с его отсутствием следует внести в мою прощальную речь.
— Что вы там натворили? — заговорил Рольф таким тоном, как будто речь шла о детских шалостях, а не о крупном провале. — Откуда вы говорите?
Видимо, до Рольфа еще не дошла вся неотвратимость случившегося, раз он задавал мне такие глупые вопросы, поэтому я решил сразу объяснить ему, где я и что из этого следует:
— Не волнуйтесь за меня, коллега, я говорю из советского посольства. Так что оцепление и все прочие меры уже ни к чему, их можно отменить!
Рольф на другом конце провода молчал, и мне показалось, что с ним, как и с Боденом, тоже что-то случилось.
— Вы меня слушаете, Рольф? — на всякий случай решил спросить я.
— Да-да, говорите! — быстро ответил Рольф, и я понял, что они записывают меня на магнитофон. И мне захотелось оставить им на память не только свой голос, но и кое-какие указания, чтобы наше расставание было столь же эффектным, как и наше знакомство и все последующие отношения.
— Завтра утром я улетаю в Москву, коллега, хотел с вами попрощаться и поблагодарить вас за все. Вы очень нам помогли!
— Я не понимаю вас, — заикаясь, пролепетал Рольф, который, наверное, был уже не рад, что наш разговор записывается на магнитофон.
— Ничего, со временем поймете, коллега, — пообещал я, намертво впечатывая каждое слово в магнитную ленту. — И передайте Бодену, — сказал я, окончательно потеряв надежду пообщаться с седовласым красавцем, — чтобы он не вздумал мешать мне сесть в самолет, иначе мы прямо в аэропорту устроим пресс-конференцию и выложим журналистам все бумаги. А заодно и запись моей беседы с Палмером! Вы меня хорошо поняли?
— Майк, не делайте этого, — раздался в трубке умоляющий голос Дика. — Я обещаю — вас никто пальцем не тронет!
— А, это вы, Дик? — обрадовался я. Видимо, он окончательно взял на себя руководство местной контрразведкой. — Хочу дать вам дружеский совет: никогда больше не пытайтесь вербовать советских граждан! В следующий раз это кончится для вас еще большими неприятностями! Ну и раз уж вы там все вместе — бай-бай, мои дорогие друзья!
Пока я произносил свою прощальную речь, шеф взял шифрблокнот и написал коротенькую телеграмму:
«Мероприятие „Контакт“ завершено успешно. Сегодня рейсом Аэрофлота Вдовин вылетает в Союз и лично доложит о результатах. Полученные в ходе мероприятия документы будут направлены в Центр ближайшей диппочтой».
16
Меня провожал почти весь мужской состав посольства. Правда, со стороны это выглядело так, как будто провожали не меня, а артистов балета Большого театра, улетавших по счастливому совпадению в Союз тем же рейсом Аэрофлота. Они об этом, конечно, не догадывались и принимали эти теплые проводы исключительно на свой счет.
Я скромно стоял среди обласканных вниманием звезд советского балета, которых плотным кольцом окружили благодарные ценители их таланта, и через головы миниатюрных балерин поглядывал по сторонам, ожидая, что вот-вот появятся Боден и его не разбирающиеся в балете сотрудники и испортят нам все впечатление от успешно закончившихся гастролей.
Несколько раз пробежал озабоченный представитель Аэрофлота, артисты балета пришли в легкое возбуждение, и до меня донеслись слова о том, что вылет задерживается по техническим причинам. В голову полезли разные нехорошие мысли.
Но время шло, Боден не появлялся, вскоре наконец объявили посадку, и я, зацелованный друзьями, словно примадонна Большого театра, в сопровождении генерального консула и еще нескольких товарищей проследовал на летное поле. Но на душе по-прежнему было неспокойно. Я шел к самолету и вспоминал, как однажды моему коллеге понадобилось быстренько исчезнуть из одной африканской страны.
Он без помех сел в самолет, и самолет даже взлетел, но неожиданно столкнулся с грифом, повредил локатор и вынужден был снова приземлиться. Пока чинили локатор, обстановка вокруг него резко осложнилась, и нам стоило большого труда вызволить его из переделки, в которую он попал из-за какой-то неразумной птицы.
Но в этой стране грифы не водились, мы благополучно взлетели и вечером того же дня были в Москве…
А еще через несколько дней, подробнейшим образом отчитавшись за проделанную работу, я уже отдыхал с женой в сочинском санатории имени Дзержинского.
Тем, кому не довелось и, возможно, никогда не доведется отдыхать в этом санатории, поясню, что все четыре корпуса, расположенные вокруг фонтана чуть ниже здания столовой, если встать лицом к Черному морю, имеют не только свои порядковые номера с первого по четвертый, но еще и имена собственные. Эти имена были придуманы еще в давние послевоенные времена острословами из числа отдыхающих чекистов. Один из корпусов получил название «Коварство и любовь», другой «Песок и глина», есть еще «Дворянское гнездо» и «Собака на сене».
Почему они были так названы, тому, кто хоть раз отдыхал в наших санаториях или домах отдыха, догадаться не сложно, обладая даже весьма заурядным воображением. Впрочем, на отдыхе у всех, за редким исключением, это самое воображение разыгрывается с необычайной силой.
Нас с Татьяной поселили в корпусе, в котором большей частью отдыхали сотрудники с женами, за что он и был прозван «Собака на сене».
Однажды утром я лежал на пляже и нежился под нежарким сентябрьским солнцем, ожидая, когда с мацесты вернется Татьяна, чтобы, вопреки строжайшим запретам врачей, сразу же после омовения в ванне затащить ее в море. Мне удалось отвертеться от всяких процедур, хотя мой лечащий врач категорически настаивал на этом, обнаружив у меня «крайнее истощение нервной системы», и поэтому я большую часть светового дня торчал на пляже.