Автор «записок на семенах акации»
Шрифт:
Только после напоминания профессора Дьюби о том, что пингвины — птицы, что они не плавают, а летают в воде, теролингвисты смогли по-настоящему приблизиться к пониманию морской литературы пингвинов, только тогда были по-новому изучены и наконец оценены по достоинству километры кинозаписей.
Но трудности перевода преодолены не до конца.
Многообещающие записи были получены от пингвинов Алели с побережья Антарктиды. Записать групповую кинесику note 2 в штормующем океане, да еще при температуре 31ь по Фаренгейту note 3 , когда вода из-за обилия планктона
Note2
кинесика — совокупность телодвижений (жестов, мимики), применяемых в процессе общения (за исключением движений речевого аппарата), а также наука, изучающая эти средства общения; кинетический язык — то же, что язык жестов
Note3
около 0 C
И действительно, то, что мы называем «переводом» с языка пингвинов или с любого другого кинетического языка, представляет собой, прямо скажем, нечто вроде либретто без музыки. Балетная версия — вот подлинный перевод. Слова здесь практически бессильны.
Поэтому я и предлагаю считать — хотя предложение мое, возможно, будет встречено взрывами гнева, хмурыми взглядами или улюлюканьем и смехом, — что для подлинного теролингвиста в отличие от артиста или просто любителя искусства кинетический морской язык пингвинов — не слишком благодарное поле деятельности, но тем не менее ученому гораздо интереснее исследовать язык императорских пингвинов, чем язык пингвинов Адели, несмотря на все очарование и относительную простоту последнего.
Изучать язык императорских пингвинов! Я предвижу многочисленные возражения моих коллег на только что высказанное предложение! Язык императорских пингвинов наиболее труден для человеческого восприятия и наименее доступен из всех остальных языков пингвинов. Именно в связи с этим профессор Дьюби как-то заметил: «Литература на языке императорских пингвинов столь же замкнута на себя, столь же недоступна, как и само закованное во льды сердце Антарктиды. Она, возможно, и обладает неземной красотой, но нам ее не постичь».
Возможно. Не стану недооценивать реальных трудностей исследования, не последней из которых является уже сам темперамент императорских пингвинов, гораздо более замкнутых и сдержанных, чем остальные представители этого отряда. Но, как это ни парадоксально, именно на такую черту их характера, как сдержанность, я и возлагаю свои основные надежды. Императорский пингвин — не одиночка, а птица общественная, и в брачный сезон они объединяются в колонии, как и пингвины, живущие на побережье Антарктиды, однако колонии императорских пингвинов значительно меньше и спокойнее. Связи между их членами носят скорее личный характер. Императорский пингвин
— прежде всего индивидуалист. Поэтому я считаю, что литературное творчество этих пингвинов непременно окажется авторским, а не коллективным, а из этого следует, что их произведения вполне возможно адекватным образом перевести на язык людей. Это будет, разумеется, литература кинетическая, но весьма отличная от объемной, быстро меняющей форму, многоплановой литературы, развивающейся в русле коллективной морской традиции. Думаю, что литературные тексты императорских пингвинов вполне можно подвергнуть самому тщательному научному анализу и транскрибированию с помощью известных нам знаковых языковых систем.
«Что? — возмутятся мои противники. — Неужели мы должны тащиться к черту на рога, в вечную тьму, где бушуют метели и трещат морозы под шестьдесят, ради весьма слабой надежды получить образцы некоей, лишь предположительно существующей, поэзии странных малочисленных птиц, которые упорно сидят во мраке и холоде зимней ночи, согревая между лапами единственное яйцо?»
И я отвечу: «Да! Потому что, как и профессору Дьюби, инстинкт твердит мне, что неземная красота этой поэзии столь уникальна, что мы вряд ли найдем на Земле что-либо ей подобное».
Тем из моих коллег, в которых силен дух научного поиска и благородного риска во имя достижения духовных ценностей, я скажу: «Вы только представьте себе: льды, колючий снег, тьма, непрерывный вой и визг ветра. А во тьме ледяной пустыни, скорчившись, застыли истинные поэты. Они будут умирать от голода, но еще несколько недель не сойдут с места в поисках пищи, потому что между лапами каждого из них, укрытое теплыми перьями, покоится одно-единственное великолепное яйцо, которое только так можно уберечь от смертоносного прикосновения вьюги и льдов. Эти мужественные птицы не могут ни видеть друг друга, ни слышать. Им дано лишь чувствовать дружеское тепло. Вот в чем суть их поэзии, их искусства. Как и все кинетические литературы, литература императорских пингвинов беззвучна, но в отличие от других в основе ее — почти полная недвижность, хрупкие, легкие колебания воздуха, приподнятое перышко, дрогнувшее крыло, прикосновение — легкое, слабое, но теплое прикосновение того, кто рядом. В невыразимо горьком одиночестве — сочувствие. В пустыне — присутствие друга. В окружающей со всех сторон смерти — жизнь».
ЮНЕСКО выделило мне значительную сумму на снаряжение экспедиции. Пока имеется четыре вакансии. В ближайший четверг мы отправляемся в Антарктиду. Если кто-то захочет присоединиться к нашей экспедиции — милости просим!
Д.Петри
РЕДАКЦИОННАЯ СТАТЬЯ ПРЕЗИДЕНТА АССОЦИАЦИИ ТЕРОЛИНГВИСТОВ
Что такое язык?
На этот вопрос, центральный для теролингвистики как науки, эвристический ответ был дан уже самим существованием такой науки. Язык — это средство общения. Вот исходная аксиома для всех наших теорий, исследований и открытий; и успех последних лишний раз подчеркивает важность этой аксиомы. Но на сходный, хотя и не идентичный вопрос «Что такое искусство?» мы до сих пор удовлетворительного ответа не дали.
Толстой в своей работе, название которой и составляет этот вопрос, дал на него ясный и четкий ответ: искусство — это тоже средство общения. Этот ответ, как мне представляется, был практически безоговорочно и без должной критики взят теролингвистами на вооружение. Однако он сам порождает массу вопросов. Например, почему теролингвисты изучают только язык животных?
Можно ответить: потому что растения не общаются между собой.
Хорошо, предположим, мы это установили. Стало быть, как это вытекает из нашей основной аксиомы, растения не имеют языка, а следовательно, не имеют и искусства. Но погодите! Это следует вовсе не из основной аксиомы, а всего лишь из недостаточно изученного постулата Толстого.
А что, если существует некоммуникативное искусство?
Или одни типы искусства коммуникативны, а другие нет?
Сами происходя от животных, активных хищников, мы, что вполне естественно, пытаемся обнаружить у других соответствующий тип коммуникативного искусства, и, когда нам это удается, такое искусство сразу же получает право на существование и свое место в типологической классификации. Способность определить типологическую принадлежность подобных видов искусства — недавнее блестящее достижение нашей науки.