Айболит из Алабамы. Героические будни сельского ветеринара
Шрифт:
Мысль о том, что мне предстоит, заставила меня содрогнуться, но я быстро, как флакон с касторкой, поднес бутылку к губам и чуть не задохнулся от запаха табачной жвачки, оставшейся на горлышке.
— Это ваша собака вон там? Похоже, у нее глисты, — заявил я, — скорей всего, это острицы.
Пока Фаулер пытался сфокусировать взгляд на собаке, я покрепче стиснул губы и притворился, будто пью. А через несколько секунд вернул бутылку хозяину. Тот обхватил ее нетерпеливыми руками и повторил мое движение, только на этот раз сквозь толщу убойной жидкости пробежала цепочка крупных пузырей.
— А-а-х, — выдохнул
— Ага, — кивнул я, — забористая штука.
Губы у меня горели, не столько от настойки, сколько от табака. Как бы за это «удовольствие» не пришлось расплачиваться, не вылезла бы лихорадка на губе. Хорошо хоть самогона в рот не попало ни капли. А вот несколько месяцев назад мне пришлось-таки познакомиться с самогонкой Кента Фарриса. Это было в первый и, надеюсь, последний раз. Как только я не сжег тогда свою несчастную гортань?
— На что только не приходится идти ради удовольствия клиентов, — подумалось мне.
Через десять минут я стоял посреди корраля, сжимая в руке свой верный аркан и обмениваясь с коровами тревожными взглядами, а через минуту-другую, наконец, бросил лассо и с гордостью увидел, как веревка обвилась вокруг шеи моей первой жертвы.
— Ну и наловчился же я обращаться с этой штуковиной, со временем можно будет участвовать в родео.
Видимо, несколько капель жидкого огня все же просочились в мой организм через кожу на губах, раз мне пришло в голову шутки шутить.
Конец веревки я передал Фаулеру. Тот некоторое время тупо вертел ее в руках, но, поразмыслив, обвязал вокруг старого столба, торчащего посередине изгороди, — справился с задачей.
— Тяните, тяните сильнее! — я пытался перекричать пациентку, как обычно выражавшую свой протест громким мычанием.
Это была самая робкая на вид, молоденькая телочка, которая все же намеревалась постоять за себя. Впрочем, ей было не по силам тягаться со своим мускулистым хозяином, который, несмотря на опьянение, в одно мгновение привязал ее к столбу. Я взял кровь из вены на анализ, поставил в ухо клеймо и заполнил соответствующий бланк. Сама по себе эта работа не слишком сложна, если бы не мелькающие в воздухе копыта и наставленные на меня рога коров, от которых то и дело приходилось уворачиваться, если бы не угрозы быка, откровенно возмущенного неподобающим обращением с красавицами его гарема.
Труднее всего было уберечь от брызг коровьего навоза официальные белые бланки, куда я заносил результаты проб на бруцеллез, да удержать в нужном положении все пять листов копировальной бумаги. Чиновники из государственной лаборатории Обурна крайне щепетильно относились к этим бумагам и постоянно присылали мне письма, в которых выражали недовольство наличием грязных пятен на моих документах. На одном таком письме красовались инициалы «БНЛ», что означало д-р Б. Н. Лодердейл, — так звали человека, возглавлявшего лабораторию в Монтгомери. Я почти ничего не знал о нем, однако поговаривали, будто бы он берет пробы не хуже Медведя Брайанта и одно только упоминание его имени повергает в трепет всех без исключения ветеринаров.
Я изо всех сил старался действовать аккуратно, с остервенением заполняя бесконечные графы бланков. Внезапно над моим правым ухом со свистом пролетел комок фекалий зеленого цвета размером с грецкий орех. Снаряд шлепнулся на бумагу, прикрыв инициалы Фаулера, его почтовый адрес и идентификационные номера первых двух коров. Я быстро смахнул пахучую субстанцию тыльной стороной ладони, но только размазал ее, оставив на бумаге здоровенное неприличного светло-зеленого цвета пятно с легким характерным запахом.
Кое-как покончив с заполнением злосчастного бланка и собравшись с духом, я заарканил следующую корову и перебросил конец веревки своему ненадежному помощнику. Однако в тот самый момент Фаулер растянулся на земле и с хитрой улыбкой, блуждавшей по его физиономии, отключился, положив голову на особо аппетитную кучу навоза рядом с обглоданным столбом. Хорошо хоть мне удалось схватить конец аркана, спешащий вслед за коровой куда-то вдаль.
Мало того, что я остался один на один со стадом, этот пьяница еще и улегся прямо у столба, к которому привязывали животных. Мне было страшновато привязывать беснующуюся корову в непосредственной близости от Фаулера, как бы она раз-другой пройдясь по его бренным останкам, своими копытами не выдавила бы из них последних признаков жизни. Не отрицаю, такой вариант казался мне довольно привлекательным, если бы не перспектива получить пожизненное заключение без права на апелляцию. И мне одному, поскольку корову обязательно оправдают, признав, что она еще глупее меня.
Я стал присматриваться к столбам в дальнем углу корраля, подальше от рухнувшего клиента. Мой выбор пал на самый внушительный из них, который, как мне показалось, был надежно вбит в землю. Закончив с пойманной коровой, я вернулся посмотреть, не удастся ли реанимировать впавшего в кому Фаулера. Но все мои попытки оживить его и даже пара пощечин не возымели никакого действия. Я перелез через изгородь и по засыпанной гравием дорожке направился к дому. В дверях меня встретила пожилая женщина, наверное, мать несчастного пьянчужки. Из комнаты справа — должно быть, там располагалась гостиная — доносились странные звуки, отдаленно напоминавшие музыку. В воздухе витали ароматы готовящегося обеда: упоительный запах жарящейся на сковородке свинины и тушеных бобов. У меня тут же потекли слюнки.
— Мэм, мистеру Фаулеру вроде бы стало не по себе там, в коррале, мне нужен помощник, чтобы вынести его оттуда. Боюсь, как бы его не затоптали коровы.
Она взглянула поверх моего плеча и с глубоким вздохом покачала головой, словно ей уже случалось наблюдать подобную картину.
— Спасибо, что сообщили мне о бедняге Бобби. Как, по-вашему, вдвоем с человеком, что играет на пианино, вы сумеете перенести его в дом?
Теперь мне стало понятно происхождение чудовищных звуков, доносившихся из гостиной.
Через несколько минут мы с пианистом едва ли не волоком втащили «беднягу Бобби» на крыльцо, протиснулись по коридору и, наконец, свалили его в комнате на узкую кровать. Я с завистью разглядывал его дорогие ботинки, пока развязывал на них шнурки, а пианист с одобрением отозвался о качестве верхней одежды. Женщина, которую я по-прежнему считал матерью Бобби, горестно вздыхая, стащила с него пару курток, пригладила волосы. Под конец она не справилась с отчаянием и горько разрыдалась.
— Ума не приложу, какой бес в него вселился. Это уже третий раз за неделю, а еще только среда!