Азбука для несовершеннолетних
Шрифт:
А в мире людей как обойтись без лицемерия? Ты мне не веришь? Так послушай, что говорят по этому поводу всемирно признанные авторитеты. «Надо признаться, что, живя в свете, каждый из нас вынужден время от времени притворяться», – пишет известный французский моралист Шамфор. «Общество состоит из одних только личин», – вторит ему еще более известный моралист Ларошфуко, и он же продолжает в другом месте: «Сколько лицемерия в людском обычае советоваться! Тот, кто просит совета, делает вид, что относится к мнению своего друга с почтительным вниманием, хотя в действительности ему нужно лишь, чтобы кто-то одобрил его поступки и взял на себя ответственность за них. Тот же, кто дает советы, притворяется, будто платит за оказанное доверие пылкой и бескорыстной жаждой услужить, тогда как на самом деле обычно рассчитывает таким путем извлечь какую-либо выгоду или снискать почет».
Почему опоссуму можно защищать себя притворством, а человеку нельзя? Разве не лицемерит тот человек, который, сидя у постели тяжелобольного, убеждает несчастного, что дело идет на поправку, что выглядит недужный значительно лучше, чем прежде; душа его при этом, возможно, кровью обливается, но губы растянуты в притворной улыбке, а язык произносит лживые слова. Но разве мы станем осуждать его за неискренность? Мы его и лицемером-то не назовем.
Почему? А потому, что лицемерие – понятие весьма субъективное. Если нам не нравится человек, мы зовем его лицемером. А если нравится, мы даем ему другие определения: вежливый, тактичный, обходительный».
Однако, дорогой читатель, давно пора прервать обращающегося к тебе человека и из соавторов исключить. Прежде всего потому, что он самый отъявленный лицемер, а ждать от лицемера откровенного рассказа о лицемерии, как ты понимаешь, неосторожно. Ты хочешь доказательства? Изволь.
Во-первых, человек он скрытный; ведь, высказываясь как бы от моего имени, он хотел утаить свое собственное. Во-вторых, он притвора; он далеко не так откровенен, как представляется, и сведущ он, намного более сведущ, чем хочет выглядеть в твоих глазах. В-третьих, он льстец. Он называет тебя образованным, добрым, умным и искренним. Но, сам посуди, откуда ему может быть известно, каков ты, читатель, есть на самом деле. А, может, ты заключаешь в себе прямые противоположности тем поистине завидным качествам, которые он перечислил. Стало быть, он льстит тебе, стремясь завоевать твое благорасположение.
Но это еще полбеды. В конце концов, многие авторы, обращающиеся с прямым разговором к читателю, в известном смысле скрытны, притворны и льстивы. Однако он еще и лукав, наш «соавтор». Он сообщает тебе лишь половину правды, ту, которая ему удобнее, а другую половину сознательно от тебя утаивает. Да, Шамфор действительно писал, что, «живя в свете, каждый из нас вынужден время от времени притворяться». Но на этом французский моралист не останавливался и продолжал: «Однако честный человек притворяется лишь по необходимости или чтобы избежать опасности. В этом его отличие от плута – тот опережает события». Как видишь, добавление это немаловажно, ибо отграничивает вынужденное, «оборонительное» притворство от притворства «наступательного».
Наконец, он коварен, этот обращавшийся к тебе самозванец, ибо под показной доброжелательностью скрывает злой умысел, а именно: стремление во что бы то ни стало убедить тебя в том, что лицемерие – не зло, а безобидная защитная реакция человека. Но это не так, и ни один из моралистов подобного никогда не утверждал. Напротив, исследуя лицемерие как свойство человеческой натуры, они неустанно подчеркивали его опасность, предостерегали против его трудноразличимости, вероломства: «Льстецы, быстро вошедшие в доверие, – говорил Аристотель, – это вовсе не друзья, хотя кажутся друзьями... Для дружбы необходимы верность и надежность, а дурной совсем не таков». В. Даль в своем словаре назвал лицемерие «гнусным пороком», а великий Данте поместил этот грех в восьмой, по глубине предпоследний круг своего «Ада»; льстецы там «влипли в кал зловонный», а лицемеры влачат на себе тяжелейшие свинцовые мантии.
Однако предвижу твое недоумение. О чем же, в сущности, речь? О лицемерии? Или о скрытности, притворстве, лести, лукавстве, коварстве? Ведь качества эти весьма различны. Скрытный человек, например, совсем не обязательно будет льстивым, притворный – коварным и так далее. И неужели все это следует считать лицемерием?
В том-то и дело, что следует. И не только потому, что все эти качества в словаре В. Даля так или иначе увязываются с лицемерием; в том числе даже скрытность, которую Даль определяет как «меньшую степень лицемерия». Беда в том, что эти степени с легкостью переходят одна в другую, и чем незаметнее переход, тем опаснее он для окружающих.
Посмотри, как стремительно и незаметно произошел он в известной басне о Вороне и Лисице. Сначала в ход была пущена лесть, дабы усыпить бдительность Вороны: «Голубушка, как хороша! Ну что за шейка, что за глазки!..» «И, верно, ангельский быть должен голосок!» – это уже не просто лесть, а следующая степень лицемерия, лукавство (голосок-то в клюве вместе с сыром), от которого Лиса тотчас переходит к коварству: «Спой, светик, не стыдись! Что ежели, сестрица, при красоте такой и петь ты мастерица, ведь ты б у нас была царь-птица!» Как видишь, различные стадии лицемерия здесь так точно и органично переплетены между собой, так полно взаимодополняются, так ловко обслуживают злой Лисицын умысел, что... «Сыр выпал – с ним была плутовка такова».
Лицемерие можно уподобить прогрессирующей болезни, первым симптомом которой будет скрытность, а кризисом – коварство, за которым закономерно последует деятельный исход – подлость. Скрытный человек совсем не обязательно будет коварным, хотя доброжелательным мы все же не сумеем его назвать, не рискуя обмануться. Человек, который что-то прячет в себе от других, уже как бы предрасположен к лицемерию; тут нам приходится согласиться с В. Далем. Но коварный, для того чтобы вполне насладиться плодами своего коварства, обязан быть и скрытным, и притворным, и льстивым, и лукавым. Ибо прежде всего он должен скрыть корыстный расчет или злой умысел, возникающие на соответствующих стадиях «болезни лицемерия».
Без этих расчета и умысла лицемерия в собственном смысле слова еще нет. Поэтому человека, который обманывает тяжелобольного, улыбается и бодрится возле его постели, вместо того чтобы огорчаться и сострадать, мы назовем не лицемером, а притворой, обманщиком, но обманщиком из самых добрых побуждений. Иное дело, если за этим обманом скрывается корыстный расчет или злой умысел. Представь себе, твой друг неожиданно стал плохо выглядеть: побледнел, осунулся, пожелтел лицом. А ты, вместо того чтобы обратить его внимание на эту явно нездоровую перемену, станешь расхваливать его внешний вид, при этом рассуждая: 1. «Не стану ему об этом говорить, а то еще обидится на меня». Или: 2. «Навру ему, а то он пойдет к врачу, и наша поездка сорвется». Или: 3. «Так ему и надо! Чем красноречивее я ему солгу, тем позже он обратится к врачу и тем хуже ему будет». Это уже будет лицемерием, причем лицемерием прогрессирующим: от трусливой лести (1) к своекорыстному лукавству (2) и, наконец, к коварной подлости (3).
Лицемерие тем опаснее, что самые подлые намерения оно прячет за благороднейшими словами и дружелюбнейшими внешними действиями; пороки обряжает в добродетели, ложь выдает за истину. «Ложь иной раз так ловко прикидывается истиной, – замечает Ларошфуко, – что не поддаться обману значило бы изменить здравому смыслу». Так уж устроен человек, что здравый смысл его ориентирован на добро, а не на подлость. И потому человек легко поддается обману.
Двуличие – вот основное оружие лицемера. Недаром Данте в своей «Божественной комедии» воплощением лицемерия сделал великана Гериона: «Он ясен был лицом и величав спокойством черт приветливых и чистых, но остальной змеиным был состав. Две лапы, волосатых и когтистых; спина его, и брюхо, и бока – в узоре пятен и узлов цветистых».