Азенкур
Шрифт:
— Криспиниан, — повторила Мелисанда, обрадовавшись знакомому слову.
— Он добрый, за мной приглядывает. И за тобой тоже! — внезапно осенило Хука, и он улыбнулся девушке. — Добыть бы тебе одежду, детка. Не в налатнике же ходить.
Мелисанда, правда, была хороша даже в налатнике. Хук заметил это только наутро, в буковом лесу на гребне холма, когда просеянный листвой солнечный свет лучился сквозь зелень легкими золотыми стрелами, освещая тонкое, нежно очерченное лицо в обрамлении черных как ночь волос. Серые глаза ее мерцали, словно лунные блики; решительный подбородок, как еще предстояло убедиться Хуку, свидетельствовал
В первый день они опасались выходить из леса. На равнине то и дело показывались всадники. Победители, завоевавшие Суассон, теперь выезжали на охоту или просто размяться. С немногими беглецами, сумевшими уйти из Суассона и бредущими на юг, всадники не связывались, однако Хук предпочитал не рисковать и отсиживался в лесу. Он решил пробираться на запад, в Англию. Больше идти было некуда, хотя ему, объявленному вне закона преступнику, Англия грозила опасностью не меньше, чем Франция.
Их с Мелисандой ночной путь освещала луна, еду приходилось воровать. Чаще всего Хуку удавалось добыть ягненка, несмотря на то что овец стерегли псы. Должно быть, Хука охранял святой Криспин с пастырским посохом, и собаки ни разу не подняли шум. Хук приносил ягненка к костру, разводил огонь и жарил мясо.
— Иди дальше без меня, если надо, — сказал он как-то утром Мелисанде.
— Иди? — не поняла она и нахмурилась.
— Если хочешь, детка. Можешь идти. — Он неопределенно махнул рукой на юг.
Наградой ему был негодующий взгляд и бурный поток французских слов, из которого, вероятно, следовало, что Мелисанда останется с ним и дальше. Она и вправду осталась, к радости и заодно к большему беспокойству Хука. Он не видел для себя никакого будущего, даже если повезет выбраться из Франции. Он молился святому Криспиниану в надежде, что тот поможет ему и в Англии, если Хуку суждено до нее добраться, однако святой Криспиниан молчал.
Вместо ответа он послал Хуку и Мелисанде священника — приходского кюре, который, увидев спящих беглецов в ольховой роще у реки Уазы, сжалился над ними и привел к себе, чтобы накормить. Отец Мишель, обыкновенно мрачный и угрюмый, немного говорил по-английски. Когда-то он служил капелланом у французского сеньора, державшего в своем поместье пленника англичанина, и с тех пор ненавидел всех власть имущих, будь то король, епископ или сеньор. Движимый былой ненавистью, он помогал теперь английскому лучнику.
— Тебе надо в Кале, — сказал он как-то Хуку.
— Я вне закона, святой отец.
— Вне закона? — не сразу понял кюре, о чем речь, а затем отмахнулся. — A, proscrit? [6] Англия тебе родная. Она ведь велика? Поезжай домой и живи в другом месте — не там, где провинился. А что ты натворил?
— Ударил священника.
Отец Мишель засмеялся и хлопнул Хука по спине:
— Молодец! Неужели епископа?
6
Изгнанник (фр.).
— Нет, просто священника.
— В следующий раз бей епископа!
Отрабатывая стол и кров, Хук колол дрова, чистил канавы, вместе с отцом Мишелем перестилал соломенную кровлю на коровнике, Мелисанда помогала хозяйке со стряпней, стиркой и штопкой.
— Деревенские тебя не выдадут, — уверил Хука священник.
— Почему?
— Меня боятся. Я ведь могу отправить в ад, — мрачно ответил тот.
Отец Мишель любил поболтать с Хуком, чтобы вспомнить английский. Однажды, подрезая грушевые деревья за домом, Хук сбивчиво рассказал ему, что слышит голоса.
— Может, дьявольские нашептывания? — предположил священник, перекрестившись.
— Сам того боюсь, — признался Хук.
— И все-таки вряд ли, — тихо произнес отец Мишель. — Не много ли веток срезаешь?
— Дерево уж больно заросло. Надо было обрезать еще прошлой зимой, а теперь точно не повредит. Вам ведь нужны груши? Значит, нельзя, чтобы дерево дичало. Тут надо резать и резать, а когда покажется, что хватит, — убрать еще столько же!
— Резать и резать, да? Если на следующий год останусь без груш, буду знать, что ты послан дьяволом.
— Со мной говорит святой Криспиниан, — продолжил Хук, отсекая еще ветку.
— С Божьего соизволения, — вновь перекрестился священник. — Значит, с тобой говорит сам Господь. Хорошо, что со мной никто не говорит.
— Хорошо?..
— Те, кто слышит голоса, или святы, или годны на костер.
— Я не святой, — ответил Хук.
— Зато тебя избрал Господь. А выбор у Него порой странен, — засмеялся отец Мишель.
Священник беседовал и с Мелисандой. Тогда Хук узнал, что она родилась от сеньора — кюре назвал его сеньор д'Анфер — и молоденькой служанки.
— Твоя Мелисанда — незаконная дочь вельможи, рожденная на беду, как многие.
Высокородный отец устроил девушку послушницей в монастырь, где ее поставили мыть посуду на кухне.
— Вот так господа и прячут грехи, — горько заметил отец Мишель. — Запирают незаконных детей в тюрьму.
— В тюрьму?
— Она не хотела в монастырь. Знаешь ее имя?
— Мелисанда.
— Мелисандой звали королеву Иерусалима, — улыбнулся отец Мишель. — А твоя Мелисанда тебя любит.
Хук не ответил.
— Береги ее, — строго наказал кюре на прощание, когда Хук с Мелисандой двинулись дальше в путь.
Шли переодетыми. Чтобы скрыть широкие плечи Хука, отец Мишель дал ему белый балахон кающегося грешника, а в руки сунул трещотку из трех кусков доски на кожаном шнуре, как у прокаженных. Мелисанда, в таком же в белом балахоне и с неровно остриженными волосами, шла впереди лучника, словно они были пилигримами, бредущими на северо-запад в поисках исцеления. Жили милостыней, которую крестьяне бросали издалека, опасаясь подходить к Хуку — тот звуками трещотки неустанно оповещал всю округу о проказе. Шли по-прежнему осторожно, избегая больших селений и держась подальше от дымного пятна, клубившегося вокруг Амьена. Спали в лесах, в хлеву, в стогах, их поливали дожди и согревало солнце, а в один из дней, на берегу реки Канш, они стали любовниками. Мелисанда после этого молчала, однако льнула к Хуку, и тот не замедлил вознести благодарственную молитву святому Криспиниану, который, по обыкновению, не ответил.