Азиатская книга
Шрифт:
Помню канатную дорогу, монастырь По Линь и гигантскую бронзовую статую Будды на острове Лантау; бухту Виктория и вид на гонконгскую биржу с набережной Чимсачей; ночной неон коулунских улиц, запах прогорклого кунжутного масла от круглосуточных забегаловок, злачные клубы и караоке-бары, от которых веяло каким-то особым одиночеством, как в фильме Вонга Карвая «Падшие ангелы». Выставку «Эксцентрики Янчжоу» в Национальном музее искусств. Пеликанов в ботаническом саду, променад вдоль залива. Храм Маньмоу, посвященный богу войны и богу литературы (в былые времена этим двум богам молились студенты перед сдачей экзаменов). Скоростной поезд с неизменной рекламой кулинарного изобилия на плазменных панелях («Вы уже поели?»). Ночной поезд на Шэньчжэнь, где проводница с красной повязкой на рукаве, не спрашивая, всучала нам какие-то орешки и прочие малосъедобные закуски, а затем требовала оплаты. И субботний дим-сум, где предлагали триста видов пельменей, и воскресную толпу филиппинских уборщиц, заполонившую весь центр города. Смуглые и одетые в лохмотья, они сидели на асфальте, жадно поглощая принесенную из дому жирно-пахучую, трудно опознаваемую еду. Сяо пояснила: «По воскресеньям у гастарбайтеров выходной. То, что ты видишь, – это их воскресная трапеза. Гонконгцы к этому относятся с брезгливостью и стараются держаться от них подальше».
Еще я помню, как Сяо водила меня в свой любимый ресторан, куда, как и во все лучшие рестораны Гонконга, пускали только по знакомству. Он располагался у кого-то в квартире на пятом этаже неприметного здания. Чтобы попасть туда, надо было пройти через какие-то склады, спуститься в подвал, подняться на грузовом лифте и позвонить в звонок. Там кормили страшными кантонскими деликатесами: гусиными лапками, трепангами, морским ушком, блюдом из ласточкиных гнезд, жареной змеей с корнями лотоса, супом из черепахи, супом из плавника акулы, десертом из маточных труб лягушки с папайей… После такого изысканного ужина хотелось выпить чего-нибудь попроще и покрепче. Проводив Сяо до гостиницы, я зашел в бар, но алкоголя там не оказалось. Более того, бармен страшно удивился, когда я сказал ему, что хотел бы заказать спиртного. Я называл возможные варианты заказа (виски? водка? текила? коньяк?), и на каждый он сокрушенно качал головой – нет, этого у них нет. Когда дошли до пива, он оживился и, пробормотав «Я сейчас», выбежал из бара, побежал в круглосуточный магазин через дорогу, купил там бутылку пива «Циндао» и, вернувшись, с торжествующим видом поставил ее передо мной. «Вот ваш заказ».
Но главное, что помню, – это прогулки с мамой. Сяо осталась в Гонконге, а мы поехали в Гуанчжоу, и там, пока папа читал лекции и общался с коллегами, мы с мамой бродили по городу, катались на катере по Жемчужной реке, даже играли в парке в бадминтон под улюлюканье местных бомжей, никогда прежде не видавших, чтобы белые люди занимались их национальным видом спорта. Кажется, за всю свою взрослую жизнь я никогда не общался с мамой так много и непринужденно, как во время той поездки по Китаю. «Кстати, твой дедушка рассказывал, что кто-то из Витисов еще до войны уехал в Китай. Кажется, они попали в шанхайское гетто. Представляешь, а вдруг у нас тут – родственники?»
Потом был Пекин – внезапно лютая зима после субтропиков Гуандуна. Нас возил по городу аспирант одного из папиных китайских коллег. Английским он владел весьма посредственно, большую часть задаваемых ему вопросов не понимал. Но вместо того чтобы переспросить, бросал раздраженно-небрежное «да, да, да» – даже в тех случаях, когда вопрос не предполагал «да» и «нет» как возможные варианты ответа. В результате нам приходилось довольствоваться собственными домыслами на предмет исторической значимости тех или иных достопримечательностей. Родители в один голос говорили, что Пекин напоминает им Москву 70-х. Плохо это или хорошо, я так и не понял. Потом приехала Сяо, и аспирант, которого папа неласково окрестил Свинюкалом (в лице его и впрямь было что-то свинячье), был уволен из экскурсоводов. Сяо водила нас на знаменитое варьете в чайном доме «Лао Шэ», кормила пекинской уткой в «Куанчжуде» (в те времена туда еще можно было попасть, не бронируя стол за два года!) и шашлыками из саранчи на ночном рынке Ванфуцзин, показывала Запретный город, площадь Тяньаньмэнь, Храм Неба, Летний дворец, дворец принца Гуна, парк Бэйхай, храм Большого колокола, шелковую фабрику и старый околоток «хутун» (вот оно, место действия пекинских романов Лао Шэ). Мы катались на самодельных санках по обледенелому участку Великой Китайской стены в Бадалине, глазели на гробницы императоров династии Мин на фоне гор Тяньшоу, отбиваясь от уличных торговцев. Чуть завидев меня, эти торговцы мчались наперерез с боевым кличем: «Хэллоу! Чипа-чипа, хэллоу!» 35 А когда я отвечал им по-русски, делая вид, что не знаю английского, они тотчас меняли позывной: для русского покупателя у них было припасено интригующее «Ну-ка, ну-ка!» В конце концов я сдался и купил у одного из них кроличью шапку-ушанку; как и следовало ожидать, через полчаса от нее отвалилось ухо, еще через пятнадцать минут – второе, а к вечеру она превратилась в бесформенный комок рыбьего меха.
35
Hello! Cheaper-cheaper, hello! – «Эй! Дешевле, дешевле, эй!»
Участникам конференции, на которой делал доклад мой папа, было предоставлено жилье в кампусе Пекинского педагогического университета, где когда-то училась Сяо. Там была одна душевая на весь этаж, зато номера были уютными, и каждого постояльца ждала грелка с горячей водой, а рядом – трогательная записка на корявом английском, сочиненная кем-то из студентов. «Добро пожаловать! Мы так рады, что вы здесь, но мы волнуемся за вас: ведь вы сейчас далеко от дома, где остались ваши близкие, все здесь для вас чужое, к тому же в Пекине сейчас очень холодно, большой шанс простудиться. Пожалуйста, берегите свое ци 36 , не переутомляйтесь и следите за температурой организма. Ваши друзья из ППУ 37 ». В обязательные атрибуты комнатного уюта входил и телевизор, напоминавший «Рекорд» из моего детства. По телевизору повторяли трансляцию XVI съезда компартии Китая: бесконечные рукоплескания, высокие прически и брежневские брови партийных бонз. Сходство между позднесоветским опытом и Китаем конца 90-х – начала 2000-х – привычная тема для всех, кто застал обе державы в те времена. Я впервые понял это, читая книгу Юй Хуа «Десять слов о Китае», и увидел воочию во время той поездки зимой 2002-го. Когда приезжаешь в Японию, чувствуешь, что попал на другую планету; а в Китае все кажется знакомым – от архитектурного облика города до «совковых» типажей (агитатор, комсорг, спекулянт, работница общепита…). Это уже потом понимаешь, что сходство скорее мнимое. Как и сходство исторического опыта. Перед тобой параллельная вселенная, где у всего что ни возьми имеется свой эквивалент, совершенно не похожий на то, что ты знаешь. Но первая реакция: все знакомо. Дацзыбао, хунвейбины и цзаофани, «митинги борьбы» и «огонь по штабам», товарищеский суд и самокритика, народная газета «Жэньминь жибао». Дурные элементы, левые и правые уклонисты. Всенародные праздники, заплыв через Янцзы под льющуюся из громкоговорителей песню «Алеет Восток». Книжный голод, открывшиеся шлюзы книгоиздания в оттепельный период после Культурной революции, заказы на собрания сочинений. Литературный институт имени Лу Синя, соратника Мао (удивительно: ведь Лу Синь и впрямь китайский Горький, как по биографии, так и по своему творчеству). И над этим всем – по телику – девять постоянных членов политбюро, каждый – с Красной книжкой в руке. Словно восемь безликих даосских святых. Съезд партии – и по первому каналу, и по второму, и по третьему. Лишь по четвертому – пекинская опера «Пионовая беседка» либо чемпионат по бадминтону. Как в советском анекдоте: «Я тебе попереключаю…»
36
Ци – в китайской философии и традиционной медицине – жизненная сила, пневма, витально-энергетическая субстанция.
37
ППУ – Пекинский педагогический университет.
В один из вечеров я увидел те же зачесы и брови партийных деятелей вживую – на официальном банкете в честь участников международной математической конференции. Китайские академики, членкоры и доктора наук. Некоторые из них даже понимали по-русски, а один изъяснялся совсем бегло. Приглядевшись, папа признал в нем своего старинного знакомого – вьетнамца по имени Диндзун. Когда-то они вместе учились на мехмате. «Диндзун!» – «Миша! Какими судьбами?» После окончания мехмата Диндзун вернулся в Ханой и, как выяснилось, стал там большим человеком. Не то декан, не то ректор. Теперь он почетный гость конференции из братского Вьетнама. Супруги почетных гостей пытались общаться с мамой по-английски, но мама плохо их понимала, и беседа не клеилась. В какой-то момент, чувствуя, что совсем тонет, она решила перевести стрелки на меня. «А вы знаете, что мой сын – большой знаток китайской литературы?» – сообщила она невпопад. Собеседницы заинтересовались, одобрительно закивали. И я, набрав воздуху, пустился во все тяжкие. Под влиянием Сяо я уже успел прочесть «Сон в красном тереме» и «Путешествие на Запад». И хотя моя английская речь была столь же малопонятна для китайских визави, как их речь для нас с мамой, упоминания имен Баоюй, Баочай, Линь Дайюй и других членов семейства Цзя приводили их в неизменный восторг. Я чуть было не стал звездой вечера, но в какой-то момент за нашим столом возник другой русскоговорящий молодой человек, и все внимание переключилось на него. Он оказался аспирантом из Армении. В Пекине он провел уже лет пять и по-мандарински шпарил как на родном, но чем дальше, тем отчетливей я улавливал в его китайской речи знакомые вставки. Да, так и есть: те же «ара» и «джигяр», которыми он пересыпал свою речь, когда говорил по-русски. Мне он сообщил, что хочет устроиться в ЦРУ. «Я им так написал, ара, владею языками всех главных врагов». Но ответа так и не получил.
В 2005 году я снова побывал в гостях у Сяо, которую к тому моменту произвели в партнеры в одной из крупных юридических фирм Гонконга. А в 2010-м нас с отцом одновременно позвали на конференции в Шанхае: его – на математическую, а меня – на медицинскую. «Продолжим наши прогулки по Поднебесной, – сказал я маме. – Глядишь, авось, и разыщем кого-нибудь из тех Витисов, что осели в Шанхае». Увы, эта поездка выдалась куда менее удачной, чем предыдущая. Не потому, что в этот раз было меньше красочных впечатлений. Нет, все было еще ослепительней и грандиозней, чем в 2002-м. Уже не пекинская «Москва семидесятых», а мегаполис XXII века, от Нанкинской улицы до набережной Вайтань и телебашни «Восточная жемчужина». Но – растущее недоверие со стороны местных, ощущение, что за тобой все время следят, – вот общее впечатление от той поездки. В 2018-м, когда меня снова пригласят в Китай, на сей раз – преподавать лучевую терапию в онкологическом центре в Иньчуане, это будет еще заметней. Захватив несколько моментальных снимков Китая, отстоящих друг от друга в пространстве и времени (2002, 2005, 2010, 2018), я стал свидетелем того, как убывает свобода и сгущается смог. Удушливый смог, из-за которого в 2019-м во время очередной поездки в Пекин и Нанкин мои родители уже практически не могли выйти из гостиницы, а по возвращении в Америку несколько месяцев мучились непроходящим бронхитом.
В 2010-м смога еще не было, но удушье уже ощущалось. Правда, были и веселые моменты. Например, обязательный банкет после моего доклада в Шанхайском университете. Стеклянный аквариум дорогого ресторана, интерьер с упором на яшму и позолоту, отдельная комната, большой круглый стол с вращающимся подносом. Согласно традиции, приглашающая сторона должна во что бы то ни стало напоить гостя. Этого требуют китайские правила гостеприимства. И щуплый профессор Ма старался как мог. Поминутно наливал себе и мне водки байцзю и, скомандовав «Ганьбэй!», опорожнял стопку. Но то ли китайская водка оказалась недостаточно крепкой, то ли закуска, которой я не пренебрегал, хорошо смягчала действие алкоголя… К концу вечера я был ни в одном глазу. Не то профессор Ма. После нескольких стопок он стал красным как рак. Чем очевидней становилось, что из возложенной на него миссии напоить заморского гостя ничего не выйдет, тем усерднее он старался, пока кроткие аспиранты не унесли своего остекленевшего наставника, продолжавшего бессмысленно выкрикивать «Ганьбэй!».
Смог сгустился, и теперь это, видимо, надолго. Но в памяти до сих пор свежи впечатления пятилетней, десятилетней, даже двадцатилетней давности. Узкие улочки одноэтажных хутунов, коллекции традиционных нарядов на бельевых веревках; драконья чешуя загнутых кверху крыш с коньками в виде хвостов ласточек, украшенных чивэнями и цилинями 38 ; многоярусные подкровельные кронштейны, глазированная черепица, кумачовые растяжки с золотыми иероглифами, золотобородые апельсины фонарей, маникюрная флора садов, каменные мосты, пруды с зеркальными карпами и кувшинками под сенью плакучих ив, экранирующие стены, котлы-треноги, перламутровые ширмы, лабиринты оконных орнаментов, бамбуковые рощи, беседки с каменной мебелью, лакированные шкатулки павильонов, буддийские и даосские храмы, похожие на музеи восковых фигур, алтари с щедрыми подношениями усатым божкам, неотличимым друг от друга, драгоценная каллиграфия на рисовой бумаге, яшма, шелк, позолота, величественные разлеты ворот, утренний запах свежих пампушек с лотка, каша «конджи» с тысячелетними яйцами и имбирем, общепит, выряженный в пагоду, и пагоды, загроможденные, как барахолки, сложной атрибутикой буддийских и даосских обрядов. И массажные стулья в ботаническом саду, и ушу на набережной Бунд, где все вплоть до башни Ситибанка и пристани для речных катеров напоминает нью-йоркский Лонг-Айленд-Сити. И гигантские торговые центры, где из динамиков гремит музыка, периодически прерываемая объявлениями о поисках потерявшихся посетителей; где Санта-Клаус привечает детей в гигиенических масках, а традиционный лекарь-травник щупает у клиента пульс (точнее, шесть пульсов) и отсыпает диковинные коренья на чашечку аптекарских весов. И прилавки с диковинными морскими чудищами, и заплеванная приемная мастера акупунктуры, благодаря которому я бросил курить. И ночные гуляния по Нанкинской дороге, где к нам с папой подошли двое, отец и сын, и попросили с нами сфотографироваться (трудно было поверить, что в 2010 году вид белого туриста все еще может вызвать такую реакцию). И все это электричество, свет, бьющий отовсюду, даже снизу (в мостовую встроены световые щиты), и витрины дорогущих магазинов, тех же, что и в Нью-Йорке, да и вообще центр Шанхая смахивал на Манхэттен, а точнее —«Манхэттен 2.0», куда более опрятный, современный, размашистый, аляповатый и при этом – с вкраплениями одноэтажной старины. Улица Вечного Спокойствия, Врата основания государства, мост и башня, залитые прожекторным светом. Все-таки за полторы недели, проведенные здесь, мы увидели невероятно много. Как в «Римских элегиях» Бродского: «Хватит на всю длину потемок».
38
Чивэнь – мифическое животное с драконьей головой, большими губами и рыбьим телом; цилинь – мифическое животное с оленьими рогами, головой дракона, телом коня, покрытым рыбьей чешуей, и бычьим хвостом.
Мы даже успели совершить небольшое путешествие по реке Янцзы и провести несколько дней в Сучжоу, городе каналов, мостов, двухсотлетних садов и пагод. Правда, теперь с нами не было Сяо с ее доскональным знанием китайской истории, а была двадцатилетняя экскурсоводша, первым долгом заявившая, что ее главный в жизни учитель, кумир и друг – это Мао Цзэдун, а главная печаль – это то, что она родилась слишком поздно и не застала его в живых. Вообще, на протяжении всей поездки нам встречались какие-то странные, малоприятные персонажи. В очереди на вход в сад Юйюань к нам присоседился человек средних лет и, панибратски хлопнув меня по плечу, произнес на безупречном английском: «А можно я попробую угадать, откуда вы приехали?» И, не дожидаясь моего согласия, «угадал» не только город Нью-Йорк, но и название улицы, на которой я в то время жил. «А вы, надо полагать, провели много времени в Нью-Йорке?» – поинтересовался я, изо всех сил пытаясь не терять самообладания. «Да нет, что вы, – ответил он, – я никогда не был в Нью-Йорке, да и вообще ни разу не выезжал за пределы Китая». После этого он предложил провести нас в сад вне очереди, а когда мы отказались, сказал, что будет ждать нас на выходе. Дескать, когда мы закончим осмотр этого великолепного сада, он отведет нас в лучшую пельменную в Шанхае. Тут уж мы не на шутку испугались и, не зная, что делать, проторчали в Саду Радости до темноты. «Надо просто подождать до закрытия, – говорил папа. – Даже если он будет стоять у выхода, есть надежда, что он не опознает нас в темноте среди других посетителей. Попробуем затеряться в толпе». Расчет оказался верным – мы вышли из парка в тесном потоке других туристов, и я до сих пор не знаю, действительно ли нас дожидался тот гэбэшник или просто хотел попугать, а главное – зачем ему все это было нужно.