Азиатские христы
Шрифт:
А из другой сферы представлений выделяется вторая сила — слово, признаваемая тоже космической великой силой.
По-санскритски Слово называется Брами (откуда путем перестановки звуков и русское слово бормот — бормотание) и им держится небо и земля.
Но это уже звучит знанием евангелия Иоанна, начинающегося словами: «В начале бло слово и слово было у бога (отца) и слово было бог». Таким образом, у браминов «Брама есть перворожденный в этой вселенной»; он первый рожденный перво-отцом миров, т.е. Атмосом (атмосферой).
Как ни различны образы, связываемые с этими обоими представлениями, но как и у христиан в процессе развития идеи об Атмане и Браме — о перво-отце и его сыне Слове — все более и более отождествлялись. Говорили, что «перворожденный
Повторяя слова Апокалипсиса, брамин, — по словам Ольденберга (стр. 41), — говорит: «я чту того, кто был, и кто будет: Великого Браму, Единого вечного». «Будем чтить Атмана, духа, тело которого — дыхание, форма — свет, сущность — эфир, который приготовляет ы себе формы, какие хочет, быстрого, как мысль, полного праведной воли, полного праведного бытия, начало всего благоухающего, всего как сок, проникающего во все части света, сущего во всем. Этот дух малый, как зерно риса или ячменя, или пшеницы, пребывает в Я и он же больше неба, больше эфира, больше земли и больше всего сущего; он есть Я, дыхание, он есть мое Я. С ним соединюсь я, когда уйду отсюда. Истинно, истинно, что кто так думает, в том нет сомнения. Так гооврит Чандилия».
О сущности, как о всесозидающей атмосфере, у браминов в целой массе их мыслей проявлялись самые различные течения, причем совсем не замечалось их внутреннего противоречия.
«Атман, — говорится в «Брамане Ста Путей», — оформился в начале подобный человеку. Он осмотрелся кругом и не увидал кругом ничего, кроме себя самого; он сказал первое слово «я есмь», откуда происходит имя «Я»; потому и теперь еще тот, кого зовут другие, прежде всего говорит: «это я», а потом называет свое имя… Ему стало страшно, что он один, но он подумал: «так как нет ничего, кроме меня, то чего же я боюсь?» Тогда страх исчез. Кого ему было бояться? Боятся другого. Он почувствовал себя недовольным, потому что тот, кто один, чувствует себя недовольным. Он желал второго. В нем переплетались сущности женщины и мужчины. Он разделил эту сущность на две части, из них создались супруг и супруга; потому каждый из нас, — говорит Яджнавалькия, — только половина; этот недостаток (природа мужчины) дополняется женщиной. Он соединяется с нею; и так были произведены люди».
Далее рассматривается, как обе половины создателя Атмана, как супруг и супруга, после человеческого образа, приманили образы всех животных и произвели животный мир, как потом Атман создал из себя огонь и влажность или богов Агни и Сому. «он создал высших богов, чем он сам; он, смертный, создал бессмертных».
Насколько этот текст похож с внешней стороны на космогонии прежнего времени, гласящие: «в начале был бог-отец (Праджапати)», на столько же и с внутренней стороны это наивное понимание высшей сущности не отличается от того, что думали в предшествующий век о создателе и властелине миров Праджа-пати. Атман здесь похож более на первобытного человека, чем на бога, в котором пребывает всякое другое бытие. Это Атман боится в своем уединении, как человек, он чувствует желания, как человек, он производит и рождает, как люди. Правда, он создает богов, но эти создания выше своего создателя.
Ольденбург сопоставляет с этой космогонией другой отрывок из того же текста, который по времени не позднее, чем приведенный выше.
Знаменитый брамин Яджнавалькия хочет уходить из дому и сделаться нищим, и прощаясь, говорит одной из своих жен об Атмане: «Как кусок соли, бросаемый в воду, растворяется в воде и ее нельзя вычерпать, но зато вода сделалась соленой, так и эта великая сущность, бесконечная, беспредельная полнота познания: из земных сущностей выступает она в явлениях и с ними исчезает она. Истинно, истинно, говорю тебе: после смерти нет сознания».
«Горе мне, возвышенный, — воскликнула Майтрейя, — не пойму я слов: после смерти нет сознания».
«Не горе возвещаю я тебе, — отвечал Яджнавалькия, — а благо, если поймешь это. Где существует двойственность сущности, там один может видеть другого, один может говорить с другим, один может слушать другого. Но там где все сделалось Я (Атман), кого оно того может видеть? С кем оно может тогда говорить? Кого оно может слушать, представить, признать? Через кого оно может познать познающего?»
Единосущее ни велико, ни мало, ни длинно, ни коротко, ни скрыто, ни открыто, ни внутреннее, ни внешнее. Имя его «Нет», потому что его нельзя определить никакими определениями и однако его изображение есть слово утверждения.
Но чем же эта философия отличается от европейского христианского пантеизма? Подобно христианскому выражению о боге «иже везде сый и все наполняй», так и у браминов бог-отец есть бессмертный «пребывающий в воде», пребывающий в огне, пребывающий в эфире, пребывающий в ветре, пребывающий в солнце, луне и звездах, пребывающий в пространстве, пребывающий в громе и молнии, пребывающий во всех мирах, пребывающий во всех водах, во всех жертвах, во всех существах, различный от всех существ, которого все существа не знают, но тело которого они суть и который руководит всеми ими — таков Атман-Атмосфера, внутренний руководитель, бессмертный». «Он вошел сюда (в тело) до самых когтей, как бритва, лежащая в футляре или скорпион в гнезде». А в другом месте того же текста, из которого взяты эти цитаты, говорится: «По велению этой неизменной сущности твердо стоят земля и небо, твердо стоят солнце и луна, утверждены дни и ночи, полумесяцы, месяцы, времена года и годы. По велению этой неизменной сущности одни реки со снежных гор бегут к востоку, другие к западу, и во все страны света.
Но когда чтут Атмана, «который выше голода и жажды, выше заботы и горя, выше радости и смерти», то этим невольно обращают внимание и на чувственный мир, в котором свирепствуют голод и жажда, забота и горе, в котором старятся и умирают. Уж то было несчастием, что Единый, блаженный Атман решил создать мир разнообразия, мир созидания и разрушения. Было бы лучше, если бы не было никакого «множества», Этого индусские мыслители не высказывают, потому что боятся мысли приписывать мировое страдание своему Единому Блаженному существу и даже винить в нем его; но эта мысль являлась неизбежной, и потому явилась мысль и о своеволии созданных атмосферой из себя творениях, о наградах и наказаниях и о злых силах-соблазнителях.
В Ригведе уже говорится об жилище блаженных, где в царстве Ямы наслаждаются вечной радостью.
«Где пребывают блаженство и радость,
И счастье, и веселье, где желания
Получают исполнение».
Говорят также о местах мрака и об ужасах, ожидающих злодеев в загробной жизни. Но при этом предполагается, как и у христиан, что с уходом в мир блаженных или в мир вечного мрака жребий людей решен навсегда.
А эпоха, последовавшая за Ригведой, создала еще новую картину мира: везде борются друг с другом и угрожают опасностями человеческой судьбе страшные бесформенные силы, видимые или скрытые в таинственных символах. Власть смерти над человеком не кончается одним нанесенным ему ударом. Ее сила над не умеющим искупить себя праведным словом и праведной жертвой, простирается и на загробную жизнь, появляются представления о множестве сил смерти, из которых одна властвует над человеком в загробном мире, а другие в земной жизни. «Кто уходит в тот мир не освободившись от смерти, тот и на том свете всегда будет достойной добычей смерти; как в этом мире, так и в том пощады смерть не знает и убивает, когда хочет».