Азиатский берег

Диш Томас М.

И эта женщина. Одна. Бледное морщинистое лицо резким полуденным солнцем превращено в белую гладкую маску.

Следом мальчик, угнездившийся рядом с ней на покрывале. Неподалеку волны прибоя облизывают узкую полоску прибрежной гальки.

Затем эти двое в компании с пожилой женщиной и тремя девочками. Похожесть лиц двух женщин внушала мысль о семейном сходстве.

Силуэт, который можно было принять за его собственный, появлялся только на трех фотографиях: с мальчиком на руках; на второй он стоял рядом с женщиной, положив руку ей на плечи, насупившийся мальчик держался перед ними; на третьей — посреди группы из тринадцати человек, каждый из которых напоминал того или иного персонажа с предыдущих снимков. Последняя

из трех фотографий получилась единственно четкой. В этой группе его фигура была одной из наименее заметных, но улыбающееся лицо, перечеркнутое усами, неоспоримо принадлежало ему.

Он никогда не видел этих людей, за исключением, понятно, женщины и мальчика, хотя сотни раз встречал в точности похожие на улицах Стамбула. Он так же не узнавал пучки трав, сосны, скалы, галечный пляж, хотя и они были настолько обычны, что можно десять раз пройти подобное место, не запомнив деталей. Реальный мир вещей тоже лишен собственного выражения? В том, что это, конечно же, был реальный мир, он не сомневался ни мгновения.

И что имел он противопоставить этим очевидным доказательствам? Имя? Лицо?

Он осмотрел стены кондитерской в поисках зеркала. Его не нашлось. Брезгливо помешав чай ложечкой, он достал ее из стакана, чтобы увидеть в нем себя на вогнутой крутящейся поверхности. Постепенно рябящая картинка стала проясняться, затем перевернулась на сто восемьдесят градусов, явив четкое отражение его собственного глаза, неподвижного и увеличенного в размерах.

Он поднялся на верхнюю открытую палубу парома, который, взбивая пену, под низкий долгий рев отваливал от пристани. Как человек, бросающий вызов грозе, паром обогнул выступающую оконечность старого города, покидая спокойствие бухты Золотой Рог и устремляясь в бурные волны Мармары, увенчанные белыми гребнями. Холодный ветер с юга полоскал флаг с алой звездой и полумесяцем на бизань-мачте.

С этого места город демонстрировал свои самые благородные очертания. Сначала серая горизонтальная протяженность стен Топкапы, затем деликатная выпуклость купола собора Святой Ирины, который был построен (так тщательно подбирают подругу, чтобы по контрасту оттенить собственные достоинства) для подчеркивания подавляющей невозможности соседствующего храма Святой Софии, этого абстрактного продукта лишенного грации союза, прославляемого на каждой капители переплетенными монограммами императора-демона Юстиниана и его шлюхи и супруги Теодоры; и затем, в конце этой топографической и исторической цепочки, гордое заключающее определение Голубой Мечети.

Паром вышел в бурливые воды открытого моря. Плывущие навстречу тучи, закрывая по пути солнце, стремились дальше на север, где скапливались над городом, постепенно исчезающим на горизонте. Было четыре тридцать пополудни. К пяти часам они доберутся до Хайбелы, острова, пейзажи которого узнали на фотографиях сразу и Алтын и почтовый служащий из консульства.

Билет на самолет до Нью-Йорка лежал в кармане. Все вещи, за исключением тех, что он возьмет с собой в салон, были упакованы, перевязаны и отправлены в багажную службу. Он собрался, не останавливаясь, за день, охваченный чувством страха, пьянящим и непрекращающимся. Но теперь он в безопасности. Уверенность в том, что завтра он окажется на расстоянии в тысячи километров, поддерживала шаткие стены его смелости, как прорицание оракула, который не может ошибиться: Тиресий, предсказывающий счастье. Конечно, это была постыдная безопасность бегства, настолько панического, что враг едва не захватил даже его обозы, но от этого безопасность не становилась меньшей — такая же определенная и окончательная, как завтра. В самом деле, «завтра» сознанием и чувствами ощущалось более определенным, более настоящим, чем предпринимаемые для его достижения шаги. Как ребенок, он терпел ужасающую скуку кануна Рождества, проецируя себя уже

в завтрашнее утро, которое неизбежно последует и которое, когда наступит, не будет и наполовину столь же реальным, как его предвосхищение.

И находясь в такой полной безопасности, он насмелился сегодня столкнуться с врагом (если, конечно, враг готов с ним встретиться) лицом к лицу. Это не несло никакого риска, но могло кое-что прояснить. Однако если он хотел испытать frisson [4] , лучше было бы остаться здесь до развязки. Если нет, эта последняя экскурсия представляла собой скорее жест, чем поступок, больше браваду, нежели мужество. Острое ощущение, содержащее в себе заодно и уверенность, что ничего непоправимого произойти не может. Но разве не таковой была его стратегия до сих пор — действовать спонтанно?

4

дрожь, трепет, содрогание, мурашки на коже (франц.) — прим. перев.

Конечно же, он не сумел бы полностью объяснить себе, зачем пришел на пристань, купил билет, сел на паром, если только не тем, что каждое это успешное действие усиливало сладостное чувство неуклонного продвижения вперед, ощущение одновременно почти непереносимого напряжения и мечтательной расслабленности. Он уже не мог повернуть обратно, уехать, отказавшись прослушать коду симфонии.

Красота? О, да, и больше, чем он мог вынести! Никогда он не встречал такой красоты. Паром причалил к Киналы Ада, первому из островов. Некоторые пассажиры сошли, другие сели. Паром взял курс навстречу ветру к острову Бургаз, европейский берег которого окутывался туманом. Отойдя от пристани Бургаза, они обогнули маленький островок Казык. Он смотрел заворожено, как темные холмы Казыка, Бургаза и Киналы постепенно приходят в полное соответствие с тем расположением, которое занимали на фотографиях. Он почти слышал щелканье затвора.

Но и другие соотношения деталей этого простого изменяющегося пейзажа — разве не казались они столь же привычными при каждом бесконечно малом смещении перспективы? Когда он, прищурившись, смотрел на эти острова, не сосредоточивая внимания, он почти…

Но как только он пытался приступить к этому, столь же деликатно, каким оно было, с циркулем анализа, все рассыпалось в пыль. В тот самый момент, когда они причалили к берегу Хайбелы, пошел снег. Стоя на оконечности пирса, он смотрел, как паром в белой пелене удаляется на восток по направлению к Бююк Ада.

Он поглядел вдоль узкой крутой улочки, отороченной деревянными домами и голыми по случаю зимы садами. Крупные хлопья снега падали и таяли на мокрой мостовой, через равные промежутки в сумерках светились желтые фонари, но дома оставались темными. Хайбелы был дачным местом. Здесь мало кто жил в зимние месяцы. Он поднялся до середины холма и повернул направо. Некоторые детали сруба, пропорции окна, просевшая крыша на короткое время привлекали его внимание, как шум крыльев, через пять, пятнадцать, тридцать метров.

Домов стало меньше, они располагались реже. В огородах снег прикрывал капустные листья. Извилистая дорога привела к каменному зданию. Отчетливо слышалось хлопанье флага в сером небе. Он ступил на тропинку, спускающуюся к подножию холма. Он шел среди сосен. Толстый ковер опавших иголок был более скользким, чем лед. Он прислонился щекой к коре одного из деревьев и снова услышал щелканье аппарата: систола и диастола его сердца.

Он различил шум волн, набегающих на пляж, еще до того, как увидел их. Он остановился. Огляделся. Он узнал обломок скалы. Направился к нему. Ощущения от этой сцены были настолько обширными, глубокими, полными, что он чувствовал, как шаги оставляют следы на снегу и как снег медленно засыпает их заново. Он встал.