Азиатский берег

Диш Томас Майкл

Кроме официантки, одетой в костюм наложницы, в кафе никого не было. Он сидел на любимом стуле Пьера Лоти и чувствовал себя как дома. Это было чудесно.

Заказав чаю, он открыл блокнот и стал писать.

* * *

Подобно больному, который впервые встал после долгой и тяжелой болезни, он ощущал не только радость выздоровления, но и сильное головокружение, словно, только поднявшись на ноги, уже оказался на весьма опасной высоте. Особенно остро он почувствовал это, когда, пытаясь набросать ответ на статью Робертсона, был вынужден вернуться к своей собственной книге и поразился тому, что обнаружил. Там оказались целые главы, которые ради их глубокого смысла следовало бы изобразить идеограммами или написать футарком. [3]

3

Рунический алфавит.

Однако в конце концов все неизбежно сводилось к одному заключению: эта книга — как и любая другая — была бесполезной, и не потому, что теория ошибочна, но именно потому, что она, может быть, верна.

Есть мир суждений и мир фактов. И книга существовала в рамках первого, если не принимать во внимание тривиальный факт ее вещественности. Книга представляла собой лишь критику и систематизацию суждений, и если бы разработанная им система была совершенной, она оказалась бы в состоянии определить свои границы и судить об истинности своих законов. Но возможно ли это? Разве вся система не является столь же произвольной конструкцией, как какая-нибудь пирамида? Что, собственно, такое эта система? Вереница слов, более или менее приятных звуков, условно принятых для обозначения определенных объектов в мире фактов. Какая же волшебная сила позволяет проверить соответствие фактов словам? Да одно лишь произвольное утверждение!

Тут явно не хватало ясности. Она пришла внезапно, и, чтобы зафиксировать в своем сознании открывшуюся истину, он попытался отразить ее в своем письме, адресованном редакции «Арт Ньюс»:

Уважаемые господа!

Я пишу Вам по поводу статьи Ф. Р. Робертсона о моей книге, хотя то немногое, что мне хотелось бы сообщить, столь же мало относится к изысканиям мистера Робертсона, сколь последние — к «Homo Arbitrans».

Как продемонстрировали Гегель в математике, Витгенштейн в философии, а также Дюшан, Кэйдж и Эшбери в своих областях, конечное утверждение любой системы есть ее саморазоблачение, демонстрация того трюка, с помощью которого удалось достичь столь значительных результатов. Отнюдь не с помощью магии (как известно всем магам). Все дело в готовности аудитории быть обманутой, и эта готовность лежит в основе общественного соглашения.

Любая система, включая мою и мистера Робертсона, есть система более или менее интересной лжи, и если кто-то пытается ее разоблачить, он должен начинать с самого начала — с подозрительной фразы на титульном листе: «Homo Arbitrans» Джона Бенедикта Харриса.

Теперь я хочу спросить у мистера Робертсона: что может быть более невероятным, более гипотетичным, более произвольным?

Он послал письмо без подписи.

V

Фотографии обещали сделать к понедельнику, и в понедельник утром, прежде чем оттаяли заиндевевшие окна, он уже был в ателье. Ему не терпелось увидеть свои фотографии Эйупа — так же как когда-то хотелось увидеть в печати свои эссе и статьи. Как будто эти предметы, фотографии и напечатанные слова, спасали его на некоторое время от изгнания в «мир суждений». Они словно говорили: «Посмотри, мы здесь, у тебя в руках. Мы реальны, значит, и ты тоже».

Старик немец за конторкой поднял печальные глаза.

— Ах, мистер Харрис! Ваши фотографии еще не готовы. Приходите, пожалуйста в двенадцать часов.

Он гулял по побережью Золотого Рога, в той его части, которая представляет собой собрание архитектурных пародий. В Консульстве почту еще только ожидали. Десять тридцать.

Пудинг в кондитерской лавке. Две лиры. Сигарета. Еще пародии: забрызганная грязью кариатида, египетский саркофаг, греческий храм, который словно по волшебству некой Цирцеи обернулся мясной лавкой. Одиннадцать.

В книжном магазине все тот же набор книг.

Одиннадцать тридцать. Теперь-то фотографии должны быть готовы.

— Ах, это вы, мистер Харрис? Очень хорошо.

Улыбаясь в радостном предвкушении, он открыл конверт и достал тонкую пачку покоробившихся снимков.

Нет.

— Боюсь, что это не мои. — Он вернул фотографии, не желая больше к ним прикасаться.

— Что?

— Это не мои снимки. Вы ошиблись.

Старик надел очки с захватанными стеклами и стал перебирать фотографии. Он скосил глаза на конверт.

— Вы мистер Харрис?

— Да, это мое имя на конверте. Конверт в порядке, но снимки не те.

— Здесь не может быть ошибки.

— Это совсем другие фотографии. Какой-то семейный пикник, вы же видите.

— Я сам вынимал пленку из вашего аппарата. Вы помните, мистер Харрис?

Он терпеть не мог подобных сцен. Может, лучше уйти отсюда и забыть про фотографии?

— Да, я помню. Но похоже, вы перепутали кассеты. Я не делал этих снимков. Я фотографировал на кладбище в Эйупе. Не припоминаете?

Старик нахмурился и стал внимательно рассматривать фотографии — так официант, чья честность оказалась под вопросом, с удвоенным вниманием просматривает счет. Наконец он издал торжествующий гортанный возглас и положил на конторку один из снимков.

— Кто это, мистер Харрис?

Это был мальчик.

— Кто? Я… я не знаю его имени.

Старик рассмеялся, театрально закатив глаза, словно призывая небо в свидетели.

— Это вы, мистер Харрис! Это вы!

Джон склонился над конторкой. Его пальцы отказывались прикасаться к фотографии. Мальчик был на руках у человека, который как будто высматривал насекомых в коротко остриженной голове ребенка. Детали невозможно было различить. Вероятно, объектив по ошибке установили на «бесконечность».

Чье же это лицо? Такие же усы, полумесяцы под глазами, волосы, падавшие на лоб… Но наклон головы и нечеткость изображения еще оставляли место сомнению.

— Двадцать четыре лиры, пожалуйста, мистер Харрис.

— Да, конечно. — Он достал из бумажника пятидесятилировую банкноту.

Старик стал рыться в дамском кошельке в поисках сдачи.

— Благодарю вас, мистер Харрис.

— Да, я… сожалею.

Старик протянул ему конверт со снимками.

Он сунул конверт в карман пиджака.

— Это была моя ошибка.

— До свидания.

— Да. До свидания.

Некоторое время он стоял на улице, у всех на виду. В любой момент кто-нибудь из них мог подойти к нему, положить руку на плечо или дернуть за штанину. Здесь нельзя было рассматривать снимки. Он зашел в кондитерскую и разложил их в четыре ряда на мраморном столике.

Двадцать фотографий. Самый обычный пикник.

Из этих двадцати три оказались совсем темными, их вообще не стоило печатать. На трех других были запечатлены острова или сильно изрезанная береговая линия. Обширные пространства белого неба и сияющей воды, а между ними — длинные темные полосы земли с крошечными прямоугольниками домов. Еще один снимок представлял собой вид какой-то улицы, проходившей по склону холма; деревянные дома и заснеженные сады.