Азия на халяву (Азиатская часть СССР, 1986-97 гг)
Шрифт:
те же лица, те же шутки, те же байки, и, конечно, те же песни под гитару - теперь, увы, казавшиеся мне немножко детскими.
До Урала, как водится, смотреть было не на что - не считая фантастической распродажи хрусталя на перроне какой-то станции близ Гусь-Хрустального. Когда начались березняки Барабинской низменности, я принялся просматривать придорожные столбы - в этих местах зимой на них часто можно увидеть сов, в том числе роскошного, почти белого западносибирского филина. Снег, мороз и корейская лапша в стаканчиках на станциях, объявления пьяного проводника вроде "Станция Наливайская стоянка поезда сто грамм", веселые истории грузинских золотоискателей, ехавших по соседству: "Снял я как-то пацанку, привел домой, а она с ног до головы в наколках.
– Ты почему синяя?
– спрашиваю.
– Только из зоны, отвечает. Ох, и накинулась она на меня - изголодалась, бедняжечка..."
Настоящая Сибирь начинается с Красноярска. Подсевшие в вагон "клиенты" с восторгом глядели на седую от инея черневую тайгу, незамерзший почему-то Енисей, а по ночам - на комету, которая стала такой яркой, что ее было отлично видно в окно вагона. Трое из них были молодые ребята, рискнувшие ради этой вылазки всеми сбережениями и ужасно волновавшиеся, что в момент затмения будет плохая погода.
Пока за окном сверкало солнце, но каждое облачко заставляло их заметно нервничать. Четвертый, канадец лет сорока, притворялся невозмутимым, но, конечно, тоже беспокоился.
Хотя я по два раза объяснял им, что нужно брать с собой, они довольно легкомысленно отнеслись к подбору одежды, а мыла не взял ни один: "- Мы думали, что раз едем на поезде, то в душевой вагона обязательно будет мыло". Мой кусочек мыла они полностью истратили в первые дни, пытаясь отмыться от вагонной грязи, и больше умываться было нечем - тем лучше, после мыла кожа легче обмораживается.
Когда свернули с Транссиба на БАМ, погода все же испортилась. Целый день мы тащились сквозь непроглядную метель. На маленькой станции в отрогах Байкальского хребта, где мы решили сделать первую остановку, снег лежал вровень с крышами домов, а телеграфные столбы превратились в причудливые грибы с двухметровыми шляпками. После безуспешной попытки погулять по утонувшей в сугробах пихтовой тайге мы забились в электричку и проехали оставшиеся семьдесят километров до Байкала, где, как выяснилось наутро, было солнечно и снега меньше, чем в Москве.
Переночевали в по-застойному уютной вокзальной гостиничке Северобайкальска, наняли мужика с "Нивой" и покатили по льду к противоположному берегу озера, чтобы посмотреть на нетронутую баргузинскую тайгу. Машина резво мчалась на восток мимо синих торосов и кругленьких толстушек-нерп, суматошно нырявших в лунки при нашем приближении. Но едва мы добрались до засыпанного валунами берега, как, оглянувшись, увидели словно молочные ручейки, стекавшие со склонов гор на оставленном нами западном берегу. Начиналась сарма - знаменитый стоковый ветер, аналог новороссийской боры. Пришлось снова втискиваться в "Ниву" и мчаться обратно. Северную оконечность озера на глазах затянуло белым туманом, а перед самым поселком нас все-таки накрыло: машина даже остановилась на миг, когда воздушная волна ударила в ветровое стекло. Странная штука: если стоишь на льду, не видишь вытянутой руки из-за поземки, но стоит взобраться на торос - и над головой снова светит солнце, а берега озера видно на много миль вокруг.
Остаток дня пришлось провести под защитой высокого берегового обрыва, на котором расположен Северобайкальск. В городе живут неплохо: ассортимент в магазинах не хуже, чем в Москве, а цены ниже. Обед в вокзальной столовой (оленина по-строгановски, оладьи с клюквой, уха из омуля и чай с баданом) обошелся в два доллара с носа. По улицам по-пластунски ползали прижатые ветром птицы - воробьи да вороны. Но под обрывом было совсем тихо, в кронах сосен пели серые снегири, потрескивал лед озера, и постепенно розовели горы под нежными лучиками заходящего солнышка.
В следующем поезде компанию нам составили мент в штатском ("сопровождающий вагона"), молодой майор и врачиха из поликлиники Нового Уояна. Мент, увидев иностранцев, закричал: "Сейчас я вам омуля достану, ребята!" - и, побежав к начальнику поезда, связался со своими коллегами на следующей станции. К нашему приезду они конфисковали у местных торговцев пару килограммов копченого омуля и притащили к вагону. После этого мент быстро выпил бутылку водки и больше не просыпался. Майор между тем принялся жаловаться на тяготы службы - я еле успевал переводить и отвечать на изумленные вопросы "клиентов".
– У меня что ни день, то солдаты бегут. Вчера опять один удрал. Но ловить его нельзя.
– Почему?
– Он уже третий раз бежал. Если поймаем, надо уголовное дело заводить. Посадят, а к нам все равно не вернется. Пусть лучше бежит...
В Таксимо служивые сошли, и настал черед женщины-врача жаловаться на жизнь.
– Мужиков-то не осталось, - говорила она.
– Либо поубивали друг друга, либо замерзли по пьянке. Во многих местах по три бабы на каждого. Вот и приходится с алкашами жить. Сифилис повальный, дети поголовно дебилы, да и взрослые от водки одурели... Бабы все битые-перебитые, то и дело в больницу попадают, а бросить мужика-изверга не могут: других-то нет.
Тогда я думал, что она преувеличивает. Но оказалось, что на большинстве бамовских станций (за редким исключением, вроде Северобайкальска), жизнь и вправду мрачная. Словно в американских фильмах ужасов, где зомби или упыри захватывают ни в чем не повинный городок, здешние поселки буквально оккупированы невменяемыми от пьянства алкоголиками, и последние оставшиеся нормальные люди - врачи, учителя, геологи - живут словно в осаде, боятся выйти из дома после пяти вечера и вынуждены отправлять детей порой к дальним родственникам - лишь бы не отдавать в местную школу. Особенно тяжело на станциях вроде Уояна и Хани, где закрыли единственный источник рабочих мест - железнодорожное депо.
Раньше местные жители пробавлялись охотой и рыбной ловлей, но теперь рыбы стало намного меньше, а зверь ближе полусотни километров от дороги вообще перевелся.
Летом 1990 года прямо с поезда удавалось заметить то соболя, то зайца, то изюбря, а теперь даже следов на снегу было очень мало - за сотни километров пути пара заячих, один соболиный и ни одного лисьего - хотя лис тут всегда было полно. Кабарга, снежный баран, дикий северный олень и медведь вообще исчезли вдоль трассы. "А медведей у нас полно, - говорят местные охотники, - вот в 95-м, помню, в горах убили одного..." Собственно, зверям и жить-то негде: вся хорошая тайга либо выгорела, либо вырублена, осталось только похожее на лесотундру заболоченное редколесье. Зимой, когда на лиственницах нет хвои, оно выглядит особенно уныло. Только горы все так же прекрасны, особенно возле недостроенного Северомуйского тоннеля - мы попали туда как раз на рассвете.
В рифтовых долинах, укрытых в глубине Станового нагорья, зимой почти все время очень холодно и солнечно. Мы пересекли Витим и сошли перед тоннелем, ведущим из Муйско-Куандинской котловины в Чарскую. Здесь было тихо и морозно, над синей наледью клубился пар, покрытые густым инеем деревья на берегах резко выделялись на темном фоне тайги. Меж кустиками ив бродили куропатки, выглядевшие голубыми среди сугробов. Таинственные каньоны уходили вглубь хребтов, а вершины гор казались призрачными - их окутывал легкий туман из сдуваемого ветром снега.