Азия в огне(Фантастический роман)
Шрифт:
Тягостное молчание последовало за этим гневным возгласом, который выразил всю боль, испытываемую европейцами.
Девушка почувствовала, что её жизнь и жизнь её друзей зависит от этого мгновения, которое всем им показалось вечностью. Она инстинктивно ощущала на себе взгляд Тимура, еще не вполне уверенного в ней.
Она сделала над собою страшное усилие и выпрямилась. Быстрым движением она сбросила вуаль и гордо подняла свою прекрасную голову.
На губах её появилась улыбка, жгучая краска ударила ей в лицо. Она сделала шаг вперед и схватила руку Тимура, как бы для того, чтобы подтвердить этим дружественным жестом истину только что произнесенных им слов. В то же время взгляд, полный неизъяснимой усмешки и нежности, устремленный ею на Боттерманса, поверг поэта в состояние страха и надежды.
На пожатие руки молодой девушки успокоенный Тимур ответил страстным пожатием.
Тогда, оставя укрощенного шведа, она перевела взор на Меранда и подняла палец к губам — не то как бы моля о прощении, не то как бы предупреждая своих друзей, что следует молчать.
В эту минуту, когда самые простые вещи получали подавляющее значение, даже Ван-Корстен, самый спокойный из всех пленников, и тот замолчал в смущении, не чувствуя на этот раз желания излагать в красноречивых образах мысли, вихрем проносившиеся в его мозгу.
«Что значит этот союз? мысленно спрашивал он себя. Хитрит ли она, чтобы этим нам помочь, или это настоящая измена? Все, что мы видим, и все, что мы услышали, в том числе и этот её наряд, показывает, что она решила порвать с миссией безвозвратно! Но если это так, если ничто больше не связывает ее с нами — зачем ей наша жизнь, которую она хочет сохранить, вместо того чтобы, наоборот, избавить себя от нас»…
Не менее встревоженный, чем товарищи, и даже еще более ясно замечающий, чем они, противоречие отступничества Нади и её милосердия по отношению к ним, Меранд был совершенно не в силах произнести хотя бы одно слово. Он хотел, однако, предложить один вопрос молодой девушке, но, по знаку повелителя, к ним приблизилась стража, чтобы увести его и остальных пленников.
Однако Тимур, который невозмутимо наблюдал признаки волнения на их лицах, остановил его знаком головы и бросил ему, как вызов, слова: — Мы увидимся в Самарканде!
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
Желтое нашествие
I. Тимур и Надя
Два месяца спустя, Тимур занял Самарканд. Русская армия не в состоянии была задержать желтого нашествия. Атакуемые с севера ордами азиатской конницы, захваченные в центральной Азии набегом огромных китайских полчищ, русские были предоставлены остальными европейскими державами самим себе. Эти последние думали, или делали вид, что думают о движении на востоке, как о чем то, не имеющем особенной важности и направленном преимущественно против России и её стремления к господству в Азии. Тогда русские очистили центральную Азию, сосредоточили свои силы на Кавказе, и царь разослал воззвание ко всем государствам Европы, в котором заявил, что всей Европе угрожает желтая опасность.
Победитель русских, Тимур, знал, что им сделан только первый славный шаг, и что ему предстоит еще нападение на остальную Европу, и что это-то и будет решающим моментом ужасного столкновения двух миров. Он уже не мог ни остановить, ни даже замедлить удара и должен был использовать подъем первого порыва у своих неисчислимых полчищ раньше, чем европейские армии успеют соединиться. Он рассчитывал на неуверенные действия правительств, на внутреннюю рознь государств, несмотря на их внешнюю объединенность в интернациональную федерацию. Он рассчитывал также на то, что благосостояние и богатая, удобная жизнь расслабили европейцев.
Но прежде всего Тимур желал поразить воображение толпы, следовавшей за ним. Он решил публично короноваться императором Азии, у гробницы Тимур-Ленка, своего предка. Для этого он созвал в Самарканд всех главных военачальников своих полчищ и отдал приказ беспрепятственно впустить в город все ближайшие войска.
Желтые собрались туда со всех сторон, и вот, перед целым миллионом народа, азиатский завоеватель отпраздновал торжество, долженствующее дать понятие его армии и далекой Европе о всем величии его замыслов.
После искупительных церемоний, долженствующих очистить Самарканд от иноземного поругания, великий Лама из Лхасы, исторгнутый желтым нашествием из своего таинственного уединения и окруженный множеством лам и бонз, проводил Тимура на эспланаду, доминирующую над городом. Там, на очень высоком помосте, был установлен Кок-Таш, седалище из цельного куска белого мрамора, служившее некогда троном Тимур-Ленку. Завоеватель уселся на него и в продолжение двух часов смотрел оттуда на проходившие ряды войск и депутаций, прибывших со всех концов подвластной ему земли, на танцы многих тысяч лам, индусских баядерок, сартских джал и батчей.
На ступенях трона группировались его наместники.
Затем на помост поднялся Великий Лама и преклонился перед Тимуром до земли. Оглушительные клики приветствовали это зрелище.
Тогда Тимур поднялся, протянул вперед руки, широким движением раздвинул складки желтой шелковой мантии, красовавшейся на его плечах, и царственным жестом трижды поднял и опустил полу мантии, которую держал. Погрозив саблей по направлению к западу, громовым голосом, заставившим толпу задрожать, он вскричал:
— Тимур, император Азии, станет повелителем всего мира. Европа или покорится, или погибнет!
И в сиянии: роскошного южного солнца, жгучие лучи которого не делают вреда уроженцам Азии, возобновились снова танцы, пение и клики в то время, как наместники Тимура — китайцы, монголы, маньчжуры, тибетцы и другие представители желтой расы— один за другим подходили к нему, целовали его ноги и повторяли своими саблями его угрожающий жест по направлению к западу.
На пустынную теперь, огромную эспланаду пала ночь. Торжественные песни, шумные овации и гул голосов опьяненной толпы спустились вниз, в Самарканд, освещенный огнями, и началось ночное празднество.
Императорская гвардия встала стражей вдоль стен, окруженных рвом, и молчаливые кули принялись чистить эспланаду.
Триумфатор Тимур, перенесенный с Кок-Таша на руках своих офицеров в дом русского губернатора, голова которого качалась у одного из окон, выходящих в город, отпустил свою свиту и, оставшись один, полулежа на груде наваленных ковров, погрузился в мечты, не замечая ни раба, ни принесенных им блюд.