Азовский гамбит

Звонарь Никодим был уже не молод, и забирался на колокольню с трудом. Давно следовало приискать ему замену, да все как-то недосуг было. Да и куда его тогда девать, старого? А тут такое дело, царица Катерина вот-вот должна от бремени разрешиться и как, значит, родит, надо ударить в колокол. И чтобы не позже чем иные и прочие! Первым, конечное дело, зазвонит колокольня Ивана Великого, потому как она ближе всех к Кремлю, а потом к ней присоединятся звонницы всех прочих соборов и церквей златоглавой Москвы.

– И будет благолепно! – наставительно добавил отец Геронтий.

– Все исполню,

– Смотри мне! – внушительно прогудел священник, после чего добавил со значением, – чтобы ни как в прошлый раз!

Тогда и впрямь вышло неладно, но Никодим ей-ей не виноват! Пришел к нему кум Семен, что б ему ни дна, ни покрышки, окаянному! И ведь всегда этот стрелец таков, где бы ни появился, обязательно народ до греха доведет. Вот и тогда приперся, аспид, с цельной баклагой браги и давай жаловаться, как его по службе обошли и без награды оставили. А ведь он во время бунта самого набольшего вора Телятевского порешил и царский венец в казну вернул! И вот как было хорошего человека в его горе не поддержать?

Хотя, конечно, про то, что его совсем уж обошли, Семен брешет! Сказывают, Иван Федорович тогда с себя кафтан снял и ему на плечи одел, а помимо того и казны отсыпали полной мерой, и иных наград не пожалели, да только Семке впрок ничего не пошло. Лавка сгорела, самого из стремянного полка погнали, а все через его поганый язык! Ну да бог с ним, пустобрехом!

Вот поэтому, он и пыхтел сейчас, забираясь на колокольню. Глядишь, благовест начнется, он уже тут как тут. Так потихоньку карабкаясь с одной ступеньки на другую, старый звонарь добрался до верха своей колоколенки и только собрался передохнуть, как на Иване Великом начался перезвон.

– Слава тебе, Господи, успел! – перекрестился Никодим и схватился за прицепленную к билу веревку.

А над Москвой уже плыл малиновый перезвон. Заслышав его многочисленные прохожие оборачивались к церквям и, сняв шапки, крестились, благодаря господа, за ниспосланную им милость. Все же, как ни крути, а это первый ребенок у государя, рожденный на Руси. Царевич Дмитрий с царевной Евгенией в неметчине на свет божий появились, да крещены были по лютеранскому обряду. Уже здесь святейший патриарх Филарет ввел их в лоно Православной матери церкви, а то ведь стыдно сказать, царевича прежде, прости господи, Карлой звали! [1]

Когда зазвонили колокола, я, как и полагается верному мужу и отцу семейства ждал в своих покоях, чем все кончится. Я – это царь всея Великия Малыя и Белыя Руси Иван Федорович. Или Великий герцог Мекленбурга Иоганн Альбрехт третий этого имени. Тут уж кому как нравится. Ну, а в прошлой, теперь уже такой далекой жизни Иван Никитин, глупо погибший от ножа грабителя, и очнувшийся в теле юного принца.

Сколько приключений, опасностей и боев мне пришлось пройти, чтобы из простого принца, каких в Германии как блох на собаке, стать царем в огромной стране, вы себе и представить не сможете. Да вам и не надо. Главное, что я здесь и сейчас. На дворе глубокая осень 1620 года или как считают у нас первая половина 7129 от сотворения мира. [2]

Смута давно окончилась, причем с совсем иными результатами, нежели в моем прошлом-будущем. Смоленск мы у поляков отобрали. Выход к Балтийскому морю шведам не отдали. Да и вообще, шведский король Густав-Адольф мой лучший друг, не говоря уж о том, что я женат на его сестре. Это она сейчас рожает в покоях построенного мною для нее Теремного дворца. Причем, довольно давно. Подробности мне не сообщают, но не трудно догадаться, что роды выдались трудными. Но, к счастью, все уже закончилось. Вон даже из сеней слышен топот сапог посланника, потом какой-то грохот…

– Надежа-государь! – открыл непутевой головой дверь споткнувшийся о порог торопыга.

– Ну?!

– Не вели казнить!

– Не буду.

– Вели слово молвить!

– Да говори уже!

– Пресветлая государыня-царица Катерина Михайловна, милостью божьей от бремени благополучно разрешилась!

– Слава тебе Господи! – истово крещусь я, после чего снова смотрю на посланца.

Тот уже успел приподняться и не лежит, протирая брюхом дорогой паркет, а стоит на коленях, улыбаясь во весь рот. Оно и понятно, принесшему радостную весть полагается награда, а уж за такое…

– Кто родился? – вопросительно посмотрел я на него.

– Э… – растерялся слуга.

Этого ему, судя по всему, не сказали, а сам поинтересоваться он не сообразил, и теперь улыбку на его курносом румяном лице медленно сменила растерянная гримаса.

– Так кто, мальчик или девочка?

– Не вели казнить!

– Снова здорово, – махнул я рукой и потянулся к поясу.

Там у меня богато украшенная золотым шитьем калита – поясной кошель, в свое время давший прозвище первому великому князю Московскому. Вещь, на самом деле, довольно удобная и в некоторых случаях незаменимая. Как вот теперь.

– Держи, торопливый ты мой, – с усмешкой протянул принесшему благую весть юному придворному серебряную монету.

– Благодарствую, царь-батюшка! – облегченно вздохнул тот и попытался поцеловать руку.

Честно говоря, ужасно не люблю этого, как впрочем, и земных поклонов, старинных, пошедших еще от Византии обычаев и этикета и прочих радостей монаршей жизни. Но положение обязывает и приходится терпеть.

– Добрый ты, государь, – неодобрительно проворчал ближний боярин Иван Никитич Романов, составлявший мне компанию. – За что эдакого недотепу к руке допускать? Вот пару плетей за нерадивую службу в самый раз!

– Ладно тебе, – отмахнулся я, после чего снова обернулся к посланцу, – что-то я тебя, брат, не припомню, ты чьих будешь?

– Из Горчаковых я! – с готовностью ответил тот, преданно поедая меня глазами. – Василием крестили.

– Так вот за кого патриарх просил…

– Готов служить тебе верой и правдой! – немного патетически воскликнул юноша, которого так и хочется назвать падаваном.

В принципе, расклад понятен. Иван Никитич со своим родным братом Филаретом, мягко говоря, не ладит, а Горчаковы как раз активные сторонники патриарха. И глава Земского приказа, в отличие от меня многогрешного, чужака сразу почуял и теперь спуску не даст. Оно и хорошо, пусть между собой собачатся, меньше времени будет против меня злоумышлять!