Бабл-гам

Пий Лолита

— What? [20]

— Мне очень жаль (это дословный перевод), Дерек мне все рассказал, и… в общем, в любом случае я полностью тебя поддерживаю.

— Не понимаю, что ты хочешь сказать. Что за ад это бычачье дерьмо?

Опять-таки дословный перевод. На самом деле это идиома, он попросту говорит: что это еще за чушь? И я чуть было не напомнила ему, что все-таки у него гребаная тяжкая болезнь (a fucking serious disease) и что если все в курсе, это еще не конец света (you don’t give a shit if everybody knows), но вовремя спохватилась, сообразив, что из-за своего Альцгеймера он мог прекраснейшим образом забыть про своего Альцгеймера, я смущаюсь, пытаюсь прикинуть, насколько болезнь повредила его память, и спрашиваю, доволен ли он нашими совместными фотографиями,

а он глядит на меня совершенно обалдело и говорит: «What?», что означает «Что?» или «А?», и мне его до смерти жаль, я не знаю, что сказать, и ограничиваюсь тем, что обнимаю его за плечи и похлопываю по спине. К счастью, неловкую ситуацию разряжает появление ансамбля казаков и глотателей огня, они заполняют всю площадку и привлекают общее внимание — как будто тут и без них не теснотища и как будто тут и без них не хватает претендентов на общее внимание. Вернер, пользуясь случаем, удаляется, и:

20

Что? (англ.)

— О, фламенко, обожаю!

Это Виктория Бекхэм, бывшая Адамс, про казаков; мне точно нужно дернуть кокаину. Ищу Дерека, мне надо с ним кое-что выяснить, но он как раз отказывается давать интервью Фредерику Таддеи для «Пари-Дерньер». Тогда я спускаюсь по лестнице, может, потому, что хочу приблизиться к источнику «Dont Cry» Guns n’Roses,вроде бы музыка доносится снизу, а может, просто чтобы спрятаться и поплакать, пока никто не видит, потому что все эти приемы действуют мне на нервы, и если я забуду принять свой литий или какой-нибудь заменитель, все кончается психозом, но когда я добираюсь до сортира, все кабинки заняты, а из-за ближайшей двери раздается чей-то вопль: «We’re having a great time all together, and I’ll remember it until the day I die». [21] Потом я слышу подряд несколько вдохов и спрашиваю себя, сколько же их там, внутри. Дверь открывается, и выскакивает, шмыгая носом, этот ничего себе брюнет, Бенуа, а за ним эта несносная дурища Виржини, а за ней, конечно, эта несносная дурища Лолита, а за ними Квентин Тарантино: «You can’t write poetry on a computer, baby», [22] и, по-моему, это прекрасно, и вся компания, шмыгая носом, проносится мимо, словно меня и нет, и исчезает на лестнице. Тогда я делаю то, зачем пришла, и тоже поднимаюсь, и все как будто так и надо.

21

«Как же нам хорошо всем вместе, я не забуду этого до самой смерти» (англ.).

22

«На компьютере нельзя писать стихи, детка» (англ.).

Все распаковывают свои мобильники, Джой Старр — или все-таки Беатрис Далль? — шлепает Бритни Спирс, которая тщетно тянется к диадеме от Гарри Уинстона Муны Айюб, да, она ужасно хочет заполучить бриллианты Муны, что возмущает корейца, генерального директора «Самсунга», который ужасно хочет заполучить саму Муну Айюб, Колин Фаррелл смывается с этой, которая лицо Guess,Виктория Бекхэм вальсирует с каким-то казаком, но, возможно, воображает, что танцует джигу со снобом-шотландцем, Audioslaveдает импровизированный закрытый концерт, кто-то из «лофтеров» кончает с собой в углу, и всем по фигу, Дерек отказывает в интервью человеку, просто попросившему у него сигарету, Вернер Шрейер шлет смски Николь Кидман, «мисс Франция» заставляет мадам де Фонтене съесть свою шляпу, потом срывает свой тупой шарфик, рвет его зубами и заставляет ее сожрать тоже, и свое уродское платье, она стащила его с себя, стоит в красной виниловой комбинации с кроликом-плейбоем, вмешивается охрана той и другой, и прием превращается во всеобщую свалку. Дерек берет меня за руку, и мы смываемся, налетев по пути, на лестнице, на Сисси, она вся в трудах со старым рокером, кажется, он мне что-то говорит, и я спрашиваю Дерека:

— Эт чё там за чувак с телкой?

— Дэвид Боуи.

Дэвид Боуи… Дэвид Боуи?

— Не знаю такого.

Он кто?

— О… да ничего особенного… Так, певец…

Глава 8

Нью-Йорк

ДЕРЕК. Мы уехали в Нью-Йорк, на сей раз не опустошать «Бергдорф» или галереи Виллиджа, и даже не откапывать редчайшие виниловые диски в недрах Алфабет-Сити или пиратские DVD старых, гениальных, никогда не демонстрировавшихся серий «Джеймса Бонда», и не ишачить — я больше не ишачил, я вообще ни черта не делал, я научился прекрасно делегировать полномочия, и дела отлично шли без моего участия, — и даже не ради закрытого показа «Людей Икс 2» или того, чтобы просто пожить в цивилизованном городе, где повсюду кондиционеры, в ресторанах обслуживают за пятнадцать минут, молодежь ходит в школу и все кому не лень держат портье. Мы уехали в Нью-Йорк, потому что подозрения Манон усиливались, а моя собственная паранойя дошла до точки, мне все время казалось, что меня преследуют, за мной следят, мной манипулируют, у меня ехала крыша, у Манон ехала крыша, и мы враз сорвались в Нью-Йорк, словно спасались от погони.

В самолете Манон, пресыщенная звезда международной величины, не удостоила своим вниманием шампанское, листала «Гала» и плакалась, что уже смотрела «Особое мнение» и ей вовсе не улыбается смотреть его еще раз, в придачу без субтитров, поспать у нее не получалось, читать тоже не хотелось. «Читать, — заявила она безапелляционным тоном, — еще скучнее, чем просто скучать».

— Гм, — произнес я, углубляясь в «Критику чистого разума», — ты не права, читать интересно и полезно для духовного развития.

— Твоя книжка, она про что? — спросила она.

— Гм, — ответил я, — прими мелатонинчику.

— Мелатонин — это токсичное вещество.

— Не токсичнее, чем твои таблетки с амфетаминами для снижения аппетита.

— Мелатонин на меня больше не действует.

— Это оттого, — поучительно сказал я, — что у тебя иммунитет к ядам, как у Митридата.

— Что-что?

— Митридат был грек и слегка параноик…

— По-моему, я сейчас пойду трахну в сортире какого-нибудь стюарда, найду себе занятие.

— Гм, — сказал я, — не слишком удобно, зато увлекательно.

— Посмотри на ту мазню, — сказала она, показывая на картину напротив, — она не ужасная. И тем более не прекрасная. Она никакая. Она не может ни привлечь взгляд, ни отбить охоту спать в этом самолете. Она нарисована, чтобы остаться незамеченной, висеть тут на стене, никого не приводя в восторг и не выводя из себя.

— Либо я сплю, либо ты только что изрекла оригинальную мысль.

— Я хочу знать, кто нарисовал эту мазню. Хочу знать, понимал ли он, когда писал, что ее ждет участь… гостиничного фена.

— Зачем? — сказал я. — Хочешь заказать полотно для своей комнаты?

— Просто хочется знать, что за человек рисует мазню, чтобы сделать красиво в салоне первого класса дальнего рейса.

— Пожалуйста, хватит повторять это противное слово «мазня».

— Мадемуазель, будьте любезны, вы не могли бы сказать, откуда эта картина?

Стюардесса, брюнетка, скорее стройная, не оборачиваясь, пожимает плечами.

— Мадемуазель, будьте любезны!

Стюардесса резко оборачивается со словами: «Понятия не имею, мадам», — и пытается пройти в кабину, но я уже узнал эту лису, брюнетку в очках, а потому хватаю ее за руку и спрашиваю вполголоса, чтобы не перебудоражить весь самолет:

— Скажите наконец, чего вы от меня добиваетесь?

— Ничего, месье, отпустите меня, или я позову охрану.

— Увидите, что я сделаю с вашей охраной, — рычит Мирко с заднего ряда.

— Гляди-ка, — говорю я, — «Особое мнение» кончилось? Ну и как тебе?

— Слушай, мне очень понравилось… Все-таки Спилберг — это хорошо.

— А знаешь, они с папой очень дружили.

— Правда?

— Так вы отпустите меня или нет?

— Сначала ты мне объяснишь, почему следишь за мной.

— Я за вами не слежу, месье.

— Тогда что ты тут делаешь?

— Я стюардесса, если вы не заметили.

— Ну-ну, — отвечает Мирко, — я тоже могу напялить униформу и с дурацким видом махать руками перед спасательным жилетом, и все меня примут за стюардессу.

— В таком случае, — говорю я, игнорируя спорное утверждение моего охранника и друга Мирко, — за каким чертом ты приперлась на мойобед и обдолбалась кокаином со своими безмозглыми подружками-моделями в «Маркете» ровно полтора года назад?