Бабочка на огонь
Шрифт:
То, что она сделала тогда, являлось простым, свершившимся фактом. Почему этот факт стал частью ее биографии, ей, и сегодняшней — повзрослевшей и успешной, не объяснить было. Умопомрачение, да и только. Хотя чувствовала она себя здоровой — когда коляску-то с чужим ребенком взяла да и покатила куда-то по улицам Любимска, подальше и прочь от места, на котором розовая коляска стояла. Вот она привезла коляску к незнакомому дому, вот оставила ее у подъезда. Вот — раньше, гуляет с коляской и спящим в ней ребенком в розовом одеяльце, не скрываясь. Вот случайно заметила коляску у дома подруги,
Есть, есть в памяти каждого человека минуты, за которые он, сам перед собой, испытывает не просто легкий краснощекий стыд, но чувствует камешек в сердце. То сотая часть души омертвела от сделанного. Глубокое, искреннее раскаяние не расшевелит камешек, не выбросит его из тебя, живительная влага прощения не займет вмятину на сердце. Но, если иногда ты будешь вспоминать о негоже сделанном, признавая, что поступил не постыдно, а грешно, камешек не будет расти, не превратится в камень, который со временем заменит тебе душу, раздавит сердце — врачи-материалисты признают инфаркт.
«Любите, люди, друг друга» — так назывался первый хит Груни Лемур, принесший ей двадцать лет назад всенародную славу. До хита был Любимск, школа, подруга, первая любовь по имени Андрей.
Груне захотелось встать, подойти к большому, размером со стену, зеркалу, посмотреться в него, чтобы увидеть не стройную фигуру, как у двадцатилетней, не гладкие ноги с круглыми коленками, не стильные, длинные волосы (без набора этих составляющих певице сегодня никак нельзя), а свое лицо — без макияжа, без обычно приятного для окружающих выражения глаз, скул, рта, бровей.
Она не пошла. Испугавшись, что вместо Груни Лемур разглядит в зеркальном пространстве Аню Григорьеву, из-за спины которой выглянут двое, нет, трое пострадавших от ее необдуманного поступка людей, убедила себя, что в уютном кресле в углу кухни ей будет удобнее вспоминать, раскаиваться и страдать.
— Да-да, страдать, — сказала себе, плите «Индезит» и обалденно дорогому кухонному гарнитуру — под цвет плитки и обоев — Груня. — А что вы думаете? И я — человек, а потом уж — известная певица.
Про человека она сказала с таким вызовом, что даже гарнитур, вдохни в него душу, догадался бы: это — неправда. И Груня поняла, что соврала неубедительно, засомневалась в себе, решила заплакать. Слезы подвели ее — не покатились из глаз большими, мутными горошинами, не очистили сердце от скверны.
Члены ее затекли. Ей, энергичной и любящей жизнь, захотелось двигаться. Признав, что в свое время она поступила плохо, Груня прекратила ломать комедию. А что? Ей так Сашок велел. Он — начальник, ему виднее.
Дом Златы Басмановой Катюше понравился. Он был построен человеком, которому нравилось выражение «родовое гнездо». И, хотя двухэтажный коттедж из прочного, огнеупорного, красного кирпича внешне мало чем напоминал сельский дом в английской деревне, Катюше сразу же пришло на ум именно это сравнение. Дух тайны витал над домом.
Катюша обрадовалась, что нашла точное объяснение неожиданному сравнению, хотя поначалу, в первую секунду ее вторжения на чужую территорию, ей показалось, что дело здесь
Могильная тишина окутывала небольшой парк простых русских деревьев уже в семь часов вечера. За деревянным забором угадывалось озерцо, больше похожее на болото, в котором до наступления ночи — это любой бы почувствовал — мирно дремала собака Баскервилей. Кирпич на некоторых частях домах был нарочно потерт — создавалось впечатление, что дому по меньшей мере триста лет. Слово «газонокосилка» здесь было неуместно, и трава по обеим сторонам тропинок, покрытых шишками двух или трех лиственниц, росла, как ей хотелось: тянулась вдоль, доставая до пояса хозяев, ложилась поперек, чтоб только ей удобно было.
Катюша посмотрела на траву — свидетельницу недавнего убийства Артема Басманова: не осталось ли где крови?
— Я жду вас, — сообщила ей «приятную» новость Злата Артемовна.
Она стояла на крыльце в простой вязаной кофте — судя по размеру, отцовской, — смотрела на небо. Катюша посмотрела туда же — собиралась гроза.
Гром бегал между невидимых еще туч высоко и далеко. Серой краской бог вымазал небо, предупреждая животных — прячьтесь.
«Вот отчего стало так тихо», — запоздало догадалась Катюша, думая до этого о доме, парке и предстоящей встрече со Златой Артемовной.
Первые капли-лепешки дождь потерял случайно: приказа «наступать» не было.
— Идите в дом, — велела Злата Катюше. — Сядьте, где вам удобней. Мне нужно посмотреть на грозу.
Сама же, подняв голову, следила за изменениями в небе, как полководец в подзорную трубу за передвижениями вверенных ему царем отрядов.
Через минуту спрятавшаяся в доме Катюша тоже, вздрогнув, посмотрела на потолок. Гром грянул, будто на втором этаже уронили шкаф. Потом жильцы шкаф подняли, и он упал снова. Так случилось несколько раз. Катюша испугалась не за себя — за оставшуюся один на один с грозой Злату, выглянула в окно. Молнии, жившие секунду, рвали небо на части — как ткань. Злата смотрела, как они это делают. Лицо ее было мокро от дождя, но, глядя на выражение Златиного лица, Катюша поняла: то не дождь, слезы.
«Какой прекрасный человек Злата Артемовна», — подумала Катюша, вздохнув.
Сама она была человек простой, пугливый. Грозы, как все нормальные люди, боялась.
— Знаете, что мне от вас надо? — спросила Злата сразу же после грозы, после того, как любопытные вопросы, касающиеся жизни, творчества и смерти Артема Басманова, заданные Катюшей, но придуманные ее работодателем Максимом Рейном, получили не менее любопытные, может быть, даже честные ответы.
Катюша пожала плечами — где уж ей, обыкновенной, понять ход мыслей талантливого человека — и подумала о деньгах, которые она, наверное, как любой журналист, должна заплатить дочери режиссера за потраченное на нее время. Максим Рейн был помянут недобрым словом.