Бабушка, которая хотела стать деревом

Трауб Маша

Что меня тогда удивляло? Тетя Рая, обожавшая детей – своих, чужих, – готовая ради них горы свернуть. Дядя Володя, все время что-то чинивший, подкручивавший, пока не добьется идеального результата. Учителя, приехавшие на край света из-за собственных проблем, но не предавшие любимое дело. Они учили, работали, требовали, не делали скидок на погоду – петь в минус тридцать так себе удовольствие. Но моя мама не было такой – преданной делу. Она приехала зарабатывать, о чем честно всем сообщала: мол, заработаю и уеду. Мне не нужны ваши проблемы, ваши надежды на будущее. Я не с вами. А моя жизнь в разных местах, где я неизменно находилась на положении приживалки, научила всякий раз адаптироваться к местным традициям и устоям. Мимикрировать, сливаться, принимать. С точки зрения психологии у меня огромная травма. С точки зрения жизни я выросла с уважением к чужому семейному укладу. И с огромным чувством благодарности ко всем людям, которые могли меня

приютить, накормить, защитить и решить хотя бы часть проблем, которые не хотела или не могла решать моя мама.

Сейчас я не так часто ее вижу – она приезжает в гости, привозит внучке гору подарков. В последний раз неожиданно начала вспоминать мое детство:

– Ты помнишь Петьку Завьялова? Ну как? Он же учил тебя есть вилкой котлету! – восклицает мама. – А помнишь Нинку Севостьянову? Она приезжала с тобой гулять, когда ты родилась. Теперь поет в церковном хоре.

Я не могла объяснить ей, что эти люди не остались в моей памяти. А остались те, которые давали мне жилье, еду, следили за учебой. Тетю Раю и дядю Володю, например, прекрасно помню. Я не вспомню интерьер нашей московской квартиры, но помню обои в съемных комнатах. И где стояла ваза, которой так дорожила хозяйка. Мам, ты ее разбила, хозяйка плакала. Вот это я помню. Видимо, та ваза была ей дорога. Ты кинула на стол деньги – возместить ущерб, отчего стало только хуже. Хозяйка нас выгнала. Ты возмущалась – из-за какой-то вазы. Но я сейчас понимаю ту хозяйку. Мне теперь тоже важны вазы, вазочки, тарелки и миски. Я бы тоже выгнала кого угодно, если бы разбили часть моей памяти.

Выбрасывание вещей… В то время это считалось вроде как нормальным. Жены выбрасывали чемоданы с вещами мужей, любовницы раскидывали с балкона предметы одежды любовников. Когда однажды я не убрала свою одежду, мама выбросила мои вещи с балкона гостиницы. Я бежала вниз по лестнице, потом собирала юбки, платья, босоножки. На меня смотрели все постояльцы, я сгорала не от стыда, а от унижения и несправедливости. Мамины платья и белье были разбросаны по всей комнате, мне же подобное не дозволялось. Я всегда старалась развесить белье на веревке для сушки ровно, чтобы ни одной складочки не оставалось. Отмывала не только комнату, но и коридоры.

Я не могла понять, за что на нас разозлилась тетя Лина. Я ведь так старалась. Играла с дядей Эльбрусом, но не в шахматы, а в шашки. Он только мне разрешал убрать в его комнате, зная, что я положу подушки на диване на прежнее место, а его блокнот на стол туда, где он и лежал.

Так вот, дядя Эльбрус, как он сам признавался, провел лучший месяц своей жизни, когда мы жили в комнатке их с тетей Линой дочери. Тетя Лина без конца что-то готовила, радуясь, что ее муж снова испытывает желания – есть, спать, просыпаться рано утром. Дядя Эльбрус с мамой выходили гулять по утрам. Поначалу он шел медленно, ковыляя, едва переставляя ноги. Останавливался передохнуть. А уже через десять дней мог подняться по крутой лестнице. Тогда не было гаджетов, которые считали бы пройденные шаги, но имелись свои приметы, ориентиры. До кафе Робика на трассе – два километра пешком, до магазина Илоны – две лестницы вверх. Потом длинный проход и еще одна лестница. До Казика – лучшего друга Эльбруса, – считай, как хочешь. Пешком – двадцать минут, если дворами, по прямой дороге, – тридцать. На машине – пять минут. Казик кричал, что заедет за Эльбрусом и довезет, но тот хотел дойти пешком. В молодости двадцать минут ничто. Добежал и даже не запыхался. В старости или в болезни – преодоление. Двадцать минут кажутся мгновением и одновременно вечностью. Моя мама выхаживала с дядей Эльбрусом эти мгновения и вечность. Отбрасывала его костыль, требовала идти быстрее. Он ругался, обижался, отказывался. Но мама заставляла его двигаться. А потом дядя Эльбрус умер. Врачи сказали, неизбежно, терминальная стадия рака. Тетя Лина винила во всем маму, которая заставила ее мужа двигаться, получать удовольствие от жизни. Тетя Лина, сначала радовавшаяся, что муж начал ходить, вдруг решила, что, если бы он лежал, не умер бы. Тогда она выбросила наши чемоданы и выставила нас за дверь. Мама сказала, надо понять тетю Лину и не обижаться на нее. Я так и не смогла этому научиться – понимать и прощать. Я, ребенок, не была виновата в смерти дяди Эльбруса, как и моя мама, которая желала ему только добра. Хотела как лучше. А получилось как всегда. Тете Лине требовалось найти виновного в смерти супруга, и мы с мамой оказались подходящим вариантом.

Я никогда не любила съемное жилье. Комнатушки, которые мы снимали, требовалось отмывать почище и получше своей комнаты в собственной квартире. Нельзя было шуметь, кричать, ходить, играть в мяч и скакать на скакалке. Да, когда скачешь на скакалке на асфальте, она свистит. Если бьешь мячом об асфальт, гудит во всем дворе.

Сколько было этих съемных квартир…

– Почему мы не можем жить дома? – спрашивала я маму.

– Дома надоело, – отвечала мама, кидая в чемодан первое, что вытащила из шкафа. Не глядя.

Мне нет. Никогда не надоедало жить в собственном доме. Спать на собственной кровати, на собственном постельном белье, подушке. Есть из своих тарелок, пить из своих чашек. Мне всегда хотелось домой. Из любого места, самого прекрасного. Да и собираюсь я так, что готова ко всему, – сказывается травма детства. Турка и кофе всегда со мной. Лекарства на первое время от всех возможных болезней. Когда дети были маленькими, я возила с собой овсянку, гречку. Одежда на все случаи – от зноя до внезапного похолодания. Запасная зубная щетка. Зачем? Мама мою всегда забывала и не бежала покупать новую. Если вы когда-то регулярно чистили зубы пальцем, с намазанной на него зубной пастой, тоже будете возить с собой несколько зубных щеток. Еще у меня с собой всегда походный складной фен, даже если предстоит жить не в самом плохом отеле…

Опять же это все из детства. Дали горячую воду на несколько часов. Надо успеть помыться, постирать белье, чтобы не греть воду в кастрюлях. Наслаждение – лежать в горячей, а не чуть теплой ванне. Или стоять под душем, из которого льется не тонкая холодная струйка, а есть полноценный напор воды, даже горячей. Голову никто не сушил – мыли в ночь, чтобы к утру волосы высохли. Если заплести косу, получатся локоны. Если несколько косичек – кудряшки. А тут вдруг на новом месте, куда мы переехали, горячая вода есть всегда. И даже утром. Я от восторга помыла голову, как и мама. Она стояла над включенной газовой плитой – старый аналог фена – и сушила, рискуя остаться вообще лысой. Но у нее была короткая стрижка, а у меня длинные волосы. Тогда все женщины сушили голову над газовой плитой, а не только моя сумасшедшая мать. Некоторые, правда, обладали чудом техники – феном. От него вышибало все пробки в доме, он гудел и стремился засосать в решетку вентилятора все волосы. Другой цели не преследовал. Сушиться им можно было долго и почти бессмысленно. Весил он – как гантель. Рука отвалится, пока хотя бы челку просушишь. Так что быстрее и проще оказывалось сушить волосы над газовой плитой.

Вместо лака для волос использовали пиво. То есть сначала мыли голову, смачивали волосы пивом и после этого накручивали бигуди, например. Пивная накрутка держалась несколько дней. Ей были не страшны ни ветер, ни дождь. Впрочем, как и расческа. Разодрать локоны без предварительного мытья не представлялось возможным. Когда я выходила замуж, пожилая женщина-парикмахер предложила сделать укладку на пиво. Мол, отлично получится. Я бежала из той парикмахерской, словно пытаясь скрыться от прошлого. В результате в загс пошла так, как ходила в обычной жизни, а не с торжественным пивным начесом.

– Мам, что делать? – спросила я тогда в детстве, выйдя из ванной с мокрой головой.

– Пока дойдешь до школы, высохнешь, – отмахнулась она.

Ну да, опять забыла, что мы переехали. С юга на север в буквальном смысле слова. Из, кажется, Геленджика, где отдыхали, на Крайний Север, под Нижневартовск.

– Мам, холодно вообще-то, – напомнила я.

– Ну замотай голову полотенцем, – ответила она.

Да, в Геленджике и других южных городках всем наплевать, во что ты одет. Если вообще одет. Мужчины ходили по городу в семейных трусах, женщины носили платья, игнорируя бюстгальтеры.

– Жарко под сиськами, – говорила тетя Нина, та самая хозяйка, – все преет, не могу.

Переодевались на пляже под полотенцами – один держит, другой снимает. Или обмотался и стягиваешь мокрые трусы, сверкая голым задом. К наготе на юге относятся по-другому, спокойно. Она не возбуждает, не провоцирует. Просто есть как данность, иначе умрешь от жары. Можно снять купальник, обернуться полотенцем и пойти с пляжа домой. Вообще всем наплевать. И действительно, никто никогда не сушил волосы, не укладывал. Как никто не гладил постельное белье, полотенца, футболки – умрешь от жара утюга. Да и зачем? Само разгладится. Особенно ценились платья из синтетики – снял, сполоснул в холодной воде, и оно через секунду высохло прямо на теле. Про натуральные материалы никто не слышал. Какой там лен или стопроцентный хлопок? Зачем? Опять же, никто не носил слитные купальники – жарко, неудобно снимать. А если трусы от старого купальника уже просвечивают на попе от износа, а верх еще ничего, держится, тогда можно носить трусы от одного купальника, а лифчик от другого. Не подходят по цвету? Ну и ладно. Кого волнует? Тетя Нина, я это точно помню, вообще не стеснялась своей фигуры – живота, выпиравшего как барабан. Она носила его с гордостью и им же раздвигала любую очередь. За животом следовала грудь. Ни один лифчик не был способен ее удержать – лямка с крючками, которая у всех женщин располагалась под лопатками, у тети Нины находилась на уровне плеч, «на загривке», как говорила сама тетя Нина. Так что грудь комфортно лежала на животе. Лямки она спускала с плеч, чтобы «не резали», так что лифчик в принципе становился бесполезной деталью туалета.