Шрифт:
Вступление
Я родилась 29 октября 1918 г. Мои родители, когда поженились, были студентами медицинского факультета Казанского университета. Отец, Василий Михайлович Архаров, был значительно старше моей мамы, хотя учились они на одном курсе. Дело в том, что он поступил учиться после того, как отбыл ссылку за революционную деятельность. Что это была за деятельность, мне не известно, как ничего не известно о доказанском периоде его жизни. Знаю только, что родился он в Тифлисе. У нас сохранилась семейная фотография, на которой он еще гимназист, лет за 15 до моего рождения. Об этой моей родне я знаю только, что многие из них выглядели, говоря по-нынешнему, как «лица кавказской национальности». А они, я уверена, даже и не подозревали о нашем с мамой существовании. Так что вся моя родня только со стороны
***
Моя бабушка Сусанна Сергеевна Заболотская была в девичестве Прянишникова. Ее отец, а мой прадед, Сергей Михайлович Прянишников служил управляющим бумажной фабрикой в городе Лальске Вологодской губернии, а фабрика принадлежала его жене. Эта моя прабабка имела одну странность характера: стоило ей забеременеть, как в ней пробуждалась страсть к путешествиям. И по мере того, как рос плод в ее чреве, росла и тяга к дальним странствиям и становилась такой непреодолимой, что эта странная женщина подчинялась ей и отправлялась в дорогу. Одного ребенка она родила в лодке при переправе через Двину. Из рассказов бабушки было понятно, что у нее, кроме известного мне брата Михаила, были и другие братья или сестры, но о них я никогда не слышала. Может быть, они умирали, не выдержав неадекватных условий своего рождения, а, может, мать рассовывала их по родственникам. По крайней мере, так она поступила с моей бабушкой.
На этот раз, забеременев, она отправилась в Москву к своему деверю – художнику Иллариону Михайловичу Прянишникову. Родив там дочь Сусанну, она оставила ее на воспитание в его семье. От бабушки я никогда не слышала рассказов об ее отце или матери, а только о дядюшке. Он в то время работал преподавателем в Московском училище живописи, ваяния и зодчества. Его семья жила в Хамовниках неподалеку от Льва Николаевича Толстого, с которым они были близко знакомы. Вот что рассказывала бабушка:
«Граф Толстой очень просто одевался, словно мужик какой. Однажды пришел к нам, а наша новая горничная не пускает его в дом: «Иди отсюда, дядька, нечего тут!» Но Толстой нисколько не рассердился на нее. Смеется и жалуется дяде Лариону: «Вот не хочет она пускать меня к вам». А один раз я читала в гостиной на диване, да и заснула. Сквозь сон слышу, что в комнату вошли дядя и Лев Николаевич. Мне очень неловко стало, и я притворилась, что крепко сплю. Думала, они пройдут к дяде в кабинет, не обратив на меня внимания. Но Лев Николаевич остановился около дивана и говорит дяде: «Зря вы считаете Сусанну некрасивой, она еще красавицей вырастет».
Лев Николаевич любил участвовать в разговорах художников, которые часто собирались у нас в доме. Не только художники приходили, и другие люди тоже, но все споры были обычно об искусстве.
Дядюшка очень горячился при этом. Однажды спор зашел о том, какое искусство выразительнее. Кто-то из присутствующих утверждал, что музыка намного выразительнее живописи. Наконец, дядюшка схватил этого человека за руку и потащил к роялю, крича: «Раз так, то сыграй мне извозчика на белой лошади!» Он вообще был очень вспыльчивый, раздражительный. Кузен Жорж мне рассказывал, как отец взял его с собой на вокзал, куда должны были привезти турецких военнопленных. Там художник стоял и смотрел, разглядывая пленных, когда к нему подошел городовой и сказал: «Господин, здесь стоять нельзя». Дядя только плечом дернул. Городовой опять: «Господин, здесь стоять нельзя!» Тогда дядя рявкнул: «Принеси стул, я сяду!» Городовой опешил и оставил его в покое. Дома по вечерам мы часто играли в карты. У кузена Жоржа была привычка при сдаче класть карты перед собой, а потом подвигать их каждому игроку. Дяде это не нравилось, и он просил, чтобы Жорж сдавал карты прямо ему, но тот все время забывал об этом и поступал по-своему. Когда дядюшке пришла очередь сдавать карты, он карты Жоржа относил по одной в другой конец комнаты и складывал на рояль».
А Сусанна, судя по фотографиям, в самом деле, стала очень интересной девушкой. За ней очень ухаживал один из братьев Маковских, тоже художник-передвижник. Однако, живя среди живописцев, она ни разу не стала моделью ни для одного из них. Да и сам Прянишников не написал портрета кого-либо из своей семьи, хотя на его картинах множество самых разнообразных лиц. Бабушка рассказывала, что однажды летом, когда семья выехала на дачу в деревню, Прянишникову очень понравилась девчонка Марфутка, и он часто заставлял ее позировать. Она так хорошо это делала и была такой яркой, что дядя все время приговаривал, что, видно, надо будет взять ее в Москву. И вот когда собрались уезжать из деревни, явилась Марфутка с узелком в руках – собралась ехать с Илларионом Михайловичем в Москву. И он таки взял ее с собой, поговорив, конечно, с родителями. Потом пристроил в училище, и позже, когда Марфутка выросла, она действительно стала профессиональной натурщицей.
В Москве бабушка училась в пансионе, о котором мало рассказывала, а я, к сожалению, не была достаточно любопытной и почти никогда не расспрашивала ее об этом. Знаю только, что там преподавали французский. Но по-французски она не говорила, хотя знала много обиходных словечек и выражений типа «аппетит приходит во время еды» или «чтобы быть красивой, надо страдать» (по-французски, конечно). Неизвестно, как бы сложилась дальше судьба девицы Сусанны, если бы ее дядюшка не заболел туберкулезом. Он уехал лечиться в Крым, а племянницу отправил к родителям в Лальск, где они и вышла замуж за моего деда Николая Заболотского, который только что закончил историко-филологическое отделение Санкт-Петербургского университета. Это был молодой, веселый, образованный человек, а бабушке после Москвы в провинциальном Лальске было очень тоскливо. И когда дед сделал ей предложение, она приняла его, но только на том условии, что он получит место в каком-нибудь губернском городе. Так они оказались в Вятке. А из Москвы пришло известие, что Илларион Прянишников избран действительным членом Академии художеств. Но, увы, через полгода он умер.
Вятка, конечно, не Москва, но зато моя бабушка стала замужней дамой, хозяйкой собственного дома, и эта роль была ей очень по душе. Ее муж, хотя и был преподавателем такого сухого предмета, как древние языки, сам был очень живым и веселым человеком. Пусть в его круглом краснощеком лице было мало романтичного, зато с ним не было скучно. Он очень любил свою жену и всегда умел развеселить ее.
Его отец, мой прадед Никита Николаевич Заболотский, был землемером, то есть межевым инженером. Он окончил Константиновский межевой институт, высшее учебное заведение в Москве, основанное еще в 1779 году, сейчас он называется Московский институт инженеров землеустройства. А его жена была совершенно простой, необразованной женщиной. Бывало, скажет: «Чтой-то пить так хочется? Видно, это с каклет!» Зато она отлично умела солить рыжики в бутылках – такие маленькие, чтобы только в горлышко проходили. Свекровь находила, что сын уж очень ухаживает за молодой женой, а та мало выказывает к нему уважения (по ее понятиям). Сусанна Сергеевна говаривала: «Люблю, когда свекровь к нам приезжает, уж очень хорошо бывает, когда она уезжает». В 1895 году у Заболотских родилась их первая дочь Елена – моя мама. А в 1999 дед получил место инспектора Первой казанской мужской гимназии.
История этой гимназии очень интересна. Она была основа в 1768 году, но из-за бедности ее содержания и низкого качества преподавания была закрыта. Однако в 1798 ее снова открыли, и на этот раз ее деятельность оказалась более успешной. Ее закончили Державин, Аксаков, Лобачевский, Бутлеров и многие государственные деятели.
В 1898 гимназия отпраздновала столетний юбилей и получила звание «Императорской». Когда-то там преподавали восточные языки, но потом эти предметы отменили. Теперь в этом здании Казанский авиационный институт.
В Национальном архиве Татарстана я нашла некоторые документы, касающиеся моего деда.
«Инспектор статский советник Николай Никитич Заболотский. Ордена Св. Станислава 2-й и 3-й степени, Св. Анны 3-й степени и медали в память царствования Императора Александра III. Жалование 900 р., стол 600 р., за 13 уроков древних языков 780 р., прибавки за уроки 130 р., добав. по пансиону 240 р., всего 2650 р. Казенная квартира».
Эта очень большая квартира с печным отоплением освещалась керосиновыми лампами «молниями», которые, как мне говорили, давали очень много света, не хуже электрических. Каждое утро приходил сторож Никифор и растапливал печи, а также доливал в лампы керосин. Горничная как-то рассказала своей барыне, что он нарочно наполняет лампы керосином в край, а потом отпивает по глотку. Бабушка, конечно, не поверила. Но горничная устроила так, чтобы она своими глазами увидела этот странный акт. Никифор был прямо-таки уродлив лицом, но рассказывал о себе, что когда он был молодым и работал в доме одной богатой барыни, она будто бы допускала его к себе в спальню и называла «Никифор безобразный». Кроме горничной у бабушки была кухарка, с которой она по утрам составляла меню на весь день. Меня особенно удивлял и смешил ее рассказ о том, как она посылала кухарку за рыбой. Теперешняя казанская улица Пушкина (прежде Куйбышева) называлась тогда Рыбнорядской, и там располагались лавки, торгующие рыбой. Выбор был такой огромный, что бабушка заказывала кухарке не только сорт, но и определенный размер рыбы, например, столько-то вершковый судак.
В 1910 году в городе Козьмодемьянске открылась новая мужская гимназия, и моего деда назначили ее директором. Как говорили бабушка, деду по выслуге и по чину уже полагалась директорская должность, но в Казани вакансий не было. И вот запись:
«Козьмодемьянская мужская гимназия.
Директор статский советник Николай Никитич Заболотский.
Орден Св. Владимира IV степени 1 января 1912 г.
Жалование 1800 р., столов. 1800 р. За 5 уроков древних языков 375 р., квартира 900 р., всего 4875 р.
Он же председатель педагогического совета Козьмодемьянской женской гимназии».