Бабушка
Шрифт:
Пришли друзья — мельник с лесником — приветствовать дорогого гостя. В доме стало еще веселее. Султан и Тирл с радостным визгом бросились навстречу Гектору, будто торопились сообщить ему приятную новость. Ведь хозяин их любил, и побоев они от него не видали с тех пор, как загрызли утят. Он даже гладил их по голове, когда они выбегали навстречу. Видя, как они рады Яну, бабушка говорила, что животные чувствуют, кто их любит, и долго помнят ласку.
— Что, Гортензия совсем поправилась? — спросила жена лесника, которая тоже пришла с детьми проведать кума.
— Говорят, что да, а я полагаю — нет. Что-то ее угнетает. Она всегда была худенькая, а теперь — в чем только душа держится: глядит — и словно никого вокруг не замечает. Плакать хочется глядя на нее. Княгиня с ней совсем измучилась. С тех пор как захворала Гортензия, в доме прекратилось всякое веселье. Перед болезнью собирались ее помолвить с одним графом. Он из богатого рода, княгиня дружила с его родителями и, говорят, очень желает этого брака. Только не знаю ... — И Прошек недоверчиво покачал головой.
— А что теперь говорит граф? — спросила женщина.
— А что он может сказать? Приходится ему сидеть и ждать, пока девушка выздоровеет. А если умрет — будет носить траур, коли и вправду ее любит. Говорят, он хочет ехать с ними в Италию.
— А Гортензия любит графа? — спросила бабушка.
— Кто знает? Если сердце ее свободно, он мог бы ей понравиться, граф недурен собой, – ответил Ян.
— Вот то-то же — если свободно... — заметил мельник, поднося Прошеку раскрытую табакерку. — На вкус и цвет товарищей нет, — пояснил он свою мысль любимой поговоркой. — Вот наша трактирщица давно бы сыграла свадьбу и не ходила бы как в воду опушенная, если бы не отняли у нее злые люди суженого, — добавил мельник и, обнеся всех табаком, понюхал сам, кивнул при этом в сторону Кристлы, которая тоже находилась в комнате.
— Я очень жалел вас обоих, когда Терезка мне написала о случившемся, — сказал Прошек, взглянув на бледное лицо девушки. — Свыкся ли хоть немного Мила со своим положением?
— Что ж ему, бедному, остается делать! Хоть и тяжко, а привыкать нужно, — отвечала Кристла, отвернувшись к окну, чтобы скрыть навернувшиеся слезы.
— Да ... хоть в золотую клетку заприте птицу, а все равно лес ей милее, - вздохнул лесник
— Особенно если там пташечка по нем тужит, — усмехнулся в усы мельник.
— И я тоже был солдатом, - начал Прошек; улыбка заиграла на его красивых губах, голубые глаза обратились к Терезке.
Она усмехнулась и бросила:
— Ну ты был настоящий герой!. . .
— Не смейся, Терезка. Небось, когда ходила на вал с тетей Дороткой смотреть, как я марширую, так обе плакали.
— И ты с нами заодно, — припомнила Терезка. — Но тогда нам было не до смеха, смеялись, наверное, те, кто видел нас в это время.
— Должен признаться, что мне было безразлично, назовут меня бабой или героем, и последней чести я не добивался, — добродушно заявил хозяин. — Все четырнадцать дней солдатчины я провздыхал и проплакал, почти не ел и не спал; пока дождался увольнения, я стал походить на тень.
— Так вы были солдатом всего четырнадцать дней? Ну, если бы Миле посчитали дни за года, он прошел бы солдатскую службу играючи, — заметил мельник.
— Да и я бы не так мучился, если б наперед знал, что один мой добрый приятель хлопочет о выкупе, а брат собирается заступить мое место в солдатах. Как снег на голову свалилась эта новость . . . Брату нравилась солдатская жизнь, она ему больше подходит во всех отношениях. Не подумайте, однако, что я трус. Если бы пришлось защищать семью и отечество, я бы первый взял ружье. Но ведь не все люди одинаковы, один создан для одного, другой для другого. Так ведь, Терезка? — говорил Прошек, положив руку на плечи жены и ласково заглядывая ей в глаза.
— Так, так, Ян, ваше место в семье, — отвечала бабушка за дочь, и все присутствующие, знавшие мягкую натуру хозяина, молча согласились с ней.
Когда приятели стали расходиться, Кристла шмыгнула в бабушкину комнатку и, вынув из-за корсажа письмецо с отпечатком солдатской пуговицы, шепнула: «От Якуба ...»
— Да ну, вот радость-то! Что ж он пишет? — Бабушка обрадовалась не меньше Кристлы. Кристла развернула письмо и начала читать по складам:
— Дорогая моя Кристинка! Сто раз приветствую тебя и целую. Да что проку в том? Лучше бы хоть разок поцеловать тебя наяву, чем тысячу раз на бумаге!... Но три мили лежат между нами, и не увидеть нам друг друга. Я знаю, что ты не раз за день подумаешь: «А что сейчас делает Якуб? Как-то ему живется?» Дела у солдата хватает, но от такого, как я, толку мало.
Как говорится, плоха работа, коль на уме забота. Неважно мне живется. Кабы сердце мое было свободно, как у Витковичева Тонды, я, может, охотнее тянул бы солдатскую лямку. Товарищи мало-помалу привыкают, им не так тяжело. Я тоже несу службу как положено: что потребуют, все исполняю. Только все мне опостылело. Не то чтоб привыкать —день ото дня становится тошнее... От зари до зари все думаю о тебе, моя голубка; если б знать, что ты здорова, хотя бы поклон от тебя получить, я был бы покойнее. Когда стою на карауле и вижу, как птицы летят в вашу сторону, всегда жалею, что они говорить не умеют, а то послал бы тебе весточку... А еще лучше самому стать вольной пташкой, залетным соловушкой, чтоб повидаться с тобой. Ничего не говорила тебе бабушка Прошековых? Не знаешь ли, что разумела она, когда сказала что наша разлука ненадолго? В самые горькие минуты я вспоминаю ее последние слона, и тогда словно камень с души свалится; крепко надеюсь, что она нам поможет. Бабушка никогда не говорит попусту... Пришли хоть несколько строчек, порадуй меня, пусть тебе кто-нибудь напишет. Пиши обо всем, ладно? Успели наши убрать сено в погожее время? А как жатва? Здесь уже начинают жать. Когда я вижу идущих в поле жнецов, так, кажется, бросил бы все и пристал к ним. Не ходи, прошу тебя, одна на барщину; я знаю, тебя будут пытать обо мне, будут тебе бередить сердце ... Не ходи! И этот пустозвон писарь ...» Вот глупый, он думает, что я могла бы... — рассердилась Кристла, но тотчас продолжала: — «... не дал бы тебе покоя. Держись Томеша, я просил его тебя охранять. Поклонись ему и Анче. Сходи к нашим, передай им мой поклон, ваших я тоже приветствую сто раз, и бабушку с ребятишками, и всех знакомых, и друзей. Я бы хотел тебе написать столько, что лист не покрыл бы даже весь Жерновский холм, а о таком маленьком клочке бумаги говорить нечего. Ко всему прочему, мне пора на караул. Когда стою на посту, всегда напеваю «Звездочки ясные, свечечки малые . . .» Мы вместе с тобой пели эту песенку накануне расставанья, и ты плакала. Как радовали нас когда-то звездочки, как тешили, и, бог весть, порадуемся ли мы на них когда еще . . . Ну, оставайся с богом!»
Кристла сложила письмо и вопросительно посмотрела на бабушку.
— Твое счастье, девушка, что захороводила такого парня. Кланяйся ему от меня и скажи, чтоб надеялся на бога: из любого положения выход найдется; не все ненастье, проглянет и красно солнышко. Но сказать тебе наверняка я ничего не могу, пока сама толком ничего не знаю. На барщину ты ходи, когда потребуют; мне бы хотелось, чтоб на дожинки венок княгине подавала ты. Ну, да если будешь ходить на барщину, другую не выберут.
Слова бабушки успокоили Кристлу, и она обещала во всем слушаться ее советов. Со времени приезда Яна бабушка не раз его спрашивала, когда княгиня бывает дома, куда ходит на прогулку. Зять очень удивлялся. Бабушку никогда не интересовало, что делается в замке; замок для нее будто не существовал, а сейчас она то и дело о нем заговаривает. Что у нее на уме? Но бабушка сама ничего не говорила, а расспрашивать ее не захотели и, ничего не поняв, приписали все простому любопытству.
Несколько дней спустя Прошек с женой и детьми поехали в местечко: он хотел доставить семье удовольствие. Ворша с Беткой ушли в поле. Бабушка осталась сторожить дом. Взяв веретено, она села во дворе под липу, что вошло у нее в привычку. Но она не напевала, как обычно, а о чем-то думала, покачивая время от времени головой. Наконец, как бы на что-то решившись, старушка сказала про себя: «Так и сделаем!» И тут она увидела Гортензию, которая спускалась по косогору мимо сушильни, направляясь прямо к мостику. На ней было белое платье и соломенная круглая шляпа. Неслышно, словно горная фея, шла она по дорожке: ее ноги, обутые в атласные башмачки, едва касались земли. Бабушка поспешно встала и с искренней радостью приветствовала девушку. Сердце ее сжалось, когда взглянула она на бледное, почти прозрачное личико Гортензии. Столько смирения и глубокой печали выражало оно, что нельзя было на него смотреть без сострадания.