Багатур
Шрифт:
Будто в ответ скрипнули полати, [120] и забелело лицо.
— Я и есть все, — прокряхтел ширококостный крепкий старик с угрюмым взглядом из-под нависших на лоб волос. — Чего надоть?
— Мы у тебя переночуем, — сказал Олег.
— А я вроде никого не звал, — ответил старик, приглаживая растрёпанную бороду, — мне гостей не надь.
— А тебя никто не спрашивает, — отрезал Сухов. — Не звал он… Кто ещё в доме?
— Трандычиха подселилась с лета, годков ей поболе, чем мне, но бегаеть ишшо…
120
Полати — нары для сна между печью и стеной.
Олег обошёл всю избу и решил, что заночует в горенке — маленькой комнатке, отделённой от чердака бревенчатой перегородкой. Там было уютно — в окошке, заделанном бычьим пузырём, мутно расплывалось багровеющее небо, а от толстой трубы, обмазанной глиной, шло тепло. Почти весь пол укрывала медвежья шкура, снятая «ковром».
— Нормально, — решил Сухов и спустился вниз.
Трандычиха оказалась бойкой старушонкой — и хорошей стряпухой. Она мигом завела тесто из ржаной муки на житном квасе, не переставая болтать:
— Салфет вашей милости, господа хорошие! Вот, сейчас я каравай-то испеку, жара в печи довольно, в самый раз… Три каравая должно выйти, у меня глаз, что твоя мерка… Мужики-то все, што степные, што лесные, до еды охочи. А я всегда говорила — был бы человек хороший, а из степи он али из лесу, в том никакой разности нету. Приходили к нам кумане, рекомые половци, тоже не дураки подраться, ну и чаво? Давно уж переженилися с нашими! Даже князья половчаночек замуж брали за себя! А чаво ж? Девки знатные, сисястые… А теперича мунгалы явилися. И што? Тоже ведь на двух ногах ходють и с одной головой все. Люди как люди… А князюшка наш уж гонорист больно! Чаво было в бой кидаться? Вот, надавали ему по сусалам, и правильно сделали! Может, от того ума в ём прибавится, не станет боле гордыню свою глупую тешить. Бог же, он всё видит! Об людях думать надобно, а не забивать себе голову премудростями всякими…
Бабка вовсе задурила Олегу голову, зато он понял, отчего старик называл её Трандычихой — терендит и терендит бабка, не остановишь. Зато хлеба у неё на славу вышли — пышные, румяные, а уж дух от караваев такой шёл, что даже сытый слюной подавится.
Нукеры тоже времени даром не теряли — обнаружив в хлеву бычка-двухлетку, они его мигом забили и освежевали, наварив три котла сытнейшего бульону, в котором мяса было больше, чем воды.
Три котла, три каравая — ужин удался. Трандычиху никто особо не гонял, даже мясом угостили безобидную бабку. А вот старик так и не слез с полатей, всё лежал и кряхтел, зыркая на монголов.
Гнать его из дому не стали — лежит себе, никому не мешает, да и пёс с ним.
Выйдя подышать на крыльцо, Олег прислушался — тихо было в Добром Соте. Не орал никто, от меча смерть принимая, не визжал, теряя девственность. Селянам просто повезло — устали нукеры, выдохлись в долгой дороге, вот и не влекли их утехи воинские, в сон тянуло ордынцев. Да и то сказать — последний переход остался до Рязани. Ещё немного, усмехнулся Сухов, ещё чуть-чуть…
Обведя глазами засыпавшее село, Олег задумался. Все эти дни он провёл в напряжений — спал чутко, бодрствовал с оглядкой. Постоянное ожидание смерти выматывало нервы, но Бэрхэ-сэчен всё не нападал сам и не подсылал убийц. Или передумал тысяцкий?
Непонятно это всё… Как-то в голове не укладывается. Да, Бэрхэ-сэчен реально хотел убить его, но за что? Проходили дни, и Олег всё меньше верил собственному объяснению — дескать, он стал неугодным свидетелем, узнав невольно, что Бэрхэ-сэчен убил двух послов Гуюк-хана. Вот тысяцкий и перепугался.
Спору нет, Гуюк крут и долго разбираться не станет, но всё же спросит: а кто это видел? Ах, никто не видел? Нукер слыхал, да ещё из оросов? И кому веры больше будет — нукеру из пленных или тысяцкому? Поклонится Бэрхэ-сэчен хану и заявит: «Наговор!»
А так и будет! Вопрос: отчего тогда минган-у-нойон злился, когда Бурундай помешал ему Олега в расход пустить?
Вот тут-то и начинается область загадок и догадок. Если Бэрхэ-сэчен преследовал Хельгу, сына Урмана, вовсе не по поводу убийства послов, то какова тогда истинная причина? Чего тысяцкий боялся до смерти — до смерти Олеговой? Спросим так: что Хельгу, сын Урмана, видел такого опасного для Бэрхэ-сэчена? Настолько опасного и предосудительного, что свидетелю полагается умертвие? Свидетелю чего?!.
— Дело ясное, что дело туманное… — вздохнул Сухов.
Когда он вернулся в горницу, то увидел, что комната превратилась в спальню — бойцы Изая заняли лавки у стен, а кому не досталось мест, разлеглись на полу.
Олег поднялся по узкой деревянной лестнице в горенку и стащил с себя доспех, снял шубу. Бросил её сверху на шкуру медвежью и прилёг, довольно стеная.
Саблю он положил подальше, а привычный акуфий — поближе.
Сухов прикрыл глаза. Мысли, крутившиеся в голове, замедляли свою карусель. Ещё немного, и думки увязнут во сне… Что-то ему мешало. Духота.
Олег недовольно поднялся и ткнул мечом в бычий пузырь, проколупав изрядную дырку. Лица коснулась струя свежего воздуха.
— Проветривать надо… — сказал Сухов, зевая, и снова прилёг. И задремал.
Проснулся он глубокой ночью, не сразу разобравшись в том, что же его разбудило. Какой-то звук. Чьё-то присутствие. Бэрхэ-сэчен?! Решился-таки, плоскомордый?..
Не двигаясь, Олег медленно провёл ладонью по медвежьему меху, наткнулся на рукоять акуфия и сжал её.
Окошко тускло сияло, пропуская в дыру узкий лучик лунного света. Сперва в лучике блеснул занесённый топор, потом жуткие, вытаращенные бельма старика-хозяина, а после забелела мятая рубаха. Эге, а дедок-то не такой уж и дряхлый, каким хочет казаться. Тот ещё живчик…
Крадучись, старик приблизился к спящему Олегу. Замер. И вот топор поднялся ещё выше, ещё — и резко пошёл вниз. Дедок согнулся, выдыхая и крякая, как будто собравшись чурку колуном развалить. Зарубить мунгала!
Акуфий вонзился старику под сердце. В то же мгновенье Сухов перекатился — топор с грохотом вонзился в исшарканные плахи, прорубая шкуру и шубу. Дед упал, стукнувшись головою об пол, но ему уже не было больно.
Олег сел и выдернул меч из мёртвого тела. Аккуратно вытер лезвие о рубаху на груди старого, ещё не намокшую кровью. Вспомнилась его первая встреча с Еленой — тогда тоже стояла ночь, и он был один, спал себе и никого не трогал. Вдруг явилась красавица, разделась, отдалась ему, а потом, вместо прощального поцелуя, выхватила кинжальчик из своей роскошной гривы и едва не всадила ему в шею. Перепутала его с другим Олегом, сынком Ингоря Старого, великого князя киевского…