Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Она со вздохом открывает другой шкаф и достает кусок твердого лестерского сыра, своей обычной пищи в отсутствие прислуги. Кот поощрительно подвывает.
— Разве кошки сыр едят? — вопрошает она, бросая ему маленький кусочек.
Кот набрасывается на сыр и поедает его с большим удовольствием.
Опровергнуто еще одно предвзятое мнение; каждый день узнаешь что-то новое. Опершись о лишнюю плиту, она скармливает коту сыр, кусочек за кусочком, пока тот не наелся, а может быть, просто пить захотел. Она подводит кота к плошке с водой, которая не вызывает у него никакого энтузиазма. Завтра надо купить молока.
Ей
Она перегибается через гору медных кастрюль, чтобы дотянуться до шкафа, где, возможно, осталась жестянка сухого печенья. Вместо печенья в шкафу обнаруживается еще один книжный тайник. Минут через пятнадцать, полистав «Новую систему домашней кулинарии» миссис Ранделл, с надписью на форзаце: «Моему дорогому другу Генри Рэкхэму на Рождество, 1814», она поднимается по лестнице, с болью преодолевая каждую ступеньку.
На площадке у самой двери в спальню она замечает два маленьких темно-коричневых предмета, издалека похожих на сигары, которые при ближайшем рассмотрении оказываются какашками — и превонючими. Эммелин закрывает глаза и чувствует, как льются слезы: она не может, не может, не может еще раз спуститься по лестнице и снова подняться. Достает носовой платок из коробки на прикроватном столике (их там много осталось от тех не столь далеких дней, когда в любое время дня или ночи ее могло охватить неодолимое желание откашлять кровь). Осторожно заворачивает кошачьи какашки в мягкую ткань, накручивая ее в несколько слоев, пока сверточек не начинает напоминать помандер: футлярчик для ароматических веществ. В таком виде дерьмо может подождать до утра.
Она начинает раздеваться среди разора спальни — и тут вдруг вспоминает, почему не может найти свою ночную рубашку. Утром она с таким усердием пыталась соскрести с рубашки пятно засохшей крови, что потом потребовалось заштопать дырку, и — Господи, что делать, если память у меня как решето — оставила рубашку внизу, на спинке стула. Не могу, не могу, не могу. На сей раз она ляжет спать, не переодеваясь в ночное белье.
Неповоротливыми от усталости пальцами она стаскивает с себя платье и нижнюю юбку, но, оставшись в шемизетке и панталонах, осознает, что ее тело покрыто липким потом, а от этого зудит под мышками, в паху и между ягодиц. Плохо держась на ногах, она подумывает, не попросить ли Бога дать ей сил спуститься вниз, выбросить какашки, взять ночную рубашку и согреть воды для мытья, но решает, что это было бы недостойным притязанием на Господне внимание. Она сбрасывает с себя оставшуюся одежду и со вздохом облегчения, голая и потная, забирается в постель.
Только совсем безнравственные или совсем больные ложатся в постель среди бела дня, думает она. Завтра нужно поберечь силы и не перенапрягать это тело, которого она чуть было не лишилась.
Простыни с небесной мягкостью касаются тела, сладкое оцепенение распространяется по нему, и, хотя еще далеко до наступления ночи, которая сделает
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ
Конфетке мала кровать, которая была впору той женщине, что спала в ней раньше. В долгую первую ночь в доме Рэкхэмов Конфетке — под далекий прерывистый собачий лай — снятся всякие странные вещи. Перед рассветом она так сильно мечется, что длинная голая нога, выбившись из-под простыней, повисает в холодном воздухе и ударяется о бок чемодана. Во сне кажется, что это мозолистые мужские пальцы ухватили ее за икру и пробираются выше.
— Тебе больше не придется дрожать, — говорит миссис Кастауэй. — Пришел добрый джентльмен, он согреет тебя.
Конфетка пробует свернуться калачиком, но ударяется щиколоткой о кровать — и просыпается.
Несколько секунд она растерянно озирается в новой комнате — в темной клетушке, заменившей привычную просторную квартиру на первом этаже Прайэри-Клоуз, всегда мягко освещенную уличным фонарем. Она могла бы подумать, что опять находится в старой спальне у миссис Кастауэй, но эта спальня куда меньше. К тому же из-под кровати странно пахнет — то ли это запах мокрой земли, то ли дух хибары на Черч-лейн, самого первого дома, в котором она жила.
Конфетка перегибается через край кровати, шарит рукой, и ее пальцы натыкаются на грязную груду дневников Агнес. Ах да, теперь она вспомнила. Вчера, как только за Беатрисой Клив закрылась парадная дверь, она прокралась обратно в кладовку и схватила дневники, пока никто не видел. Потом затолкала их под кровать и заторопилась к Софи.
Да, к Софи.
Конфетка ощупью находит спички, зажигает две свечи на уродливом желтом комоде и трет глаза, прогоняя сон. «Я — гувернантка», — напоминает она себе, и мир разом приобретает отчетливость. И она немедленно чувствует резкий укол боли: схватило живот. Несколько дней она почти не ела. Волнение будто заморозило ее, теперь она оттаивает, а живот урчит на разные голоса.
Часы показывают половину шестого. Сколько она проспала? Довольно долго: легла почти сразу после того, как уложила спать ребенка, около семи. Она рассчитывала, что зайдет Уильям, но едва опустила голову на странно пахнущую подушку, как сразу провалилась в сон. Если Уильям и заглядывал — чему нет никаких подтверждений — то, видимо, не стал будить.
Конфетка восстанавливает в памяти события минувшего дня в обратном порядке — от укладывания Софи: девочка засыпает прямо на ее глазах, как по команде. Или только притворяется? Конфетка тоже умеет изображать бессознательное состояние, когда это ей на руку.
«Она просто маленькая актриса, я вас предупреждаю, она вас вокруг пальца обведет, если вы ей хоть полшанса дадите», — один из мудрых советов Беатрисы.
Конфетка вспоминает лицо Софи на подушке, ее ровное дыхание. Накрахмаленные простыни и одеяла лишь до половины прикрывают белую ночную рубашку.
А до этого что было? Слушала, как Софи молится. Долгое перечисление, кого Бог должен благословить. За кого и за что молилась Софи? Конфетка не помнит. Мысль о том, что она наверняка услышит те же молитвы сегодня вечером, и успокаивает, и тревожит.