Багровый лепесток и белый
Шрифт:
— Прибереги на потом, — тихонько остерегает Уильям Конфетку.
Величественная парадная дверь дома Рэкхэмов приоткрывается, затем — когда прислуга видит перед собой хозяина и новую гувернантку — широко распахивается. Петли скрипят, потому что дверь навесили лишь на прошлой неделе: массивный образец инкрустации с орнаментом, витиевато вырезанное «Р».
— Летти, — с важностью объявляет Уильям Рэкхэм, — это мисс Конфетт.
Служанка приседает:
— Здравствуйте, мисс, — но не получает ответа.
— Добро пожаловать в дом Рэкхэмов, — возглашает хозяин дома. — Надеюсь… Нет, уверен, что вы здесь будете счастливы.
Конфетка переступает порог холла и сразу попадает в окружение атрибутов богатства. Над ее головой висит колоссальная люстра, сверкающая в солнечных лучах, льющихся через окна. Цветочные вазы, такие огромные и так щедро заполненные зеленой листвой, что напоминают кусты, стоят на полированных столах по обе стороны великолепной лестницы. По стенам, где есть хоть сколько-нибудь пространства, свободного от других вещей, развешаны хорошо обрамленные картины — сельские идиллии. Старинные часы покачивают золотым маятником и громко тикают — и так же громко стучат шаги Конфетки по отполированным плиткам пола. Она следует взглядом за спиралью перил красного дерева до площадки в форме буквы «К»; она знает, где-то там наверху, — ее комната. На том же этаже, где и Рэкхэмы, — волнующая мысль.
— Какой красивый дом, — говорит она, настолько растерянная, что сама не понимает, действительно ли это так.
Наниматель приветственно жестикулирует, вокруг суетится прислуга, багаж ее предшественницы стоит в холле; вся эта суматоха вызвана ею, от этого она чувствует себя героиней одного из романов Сэмюэла Ричардсона или этих сестер Белл, только их зовут не Белл, а как же их зовут? В мозгу звучит Белл, Белл, Белл — колокол, понятно… А настоящее имя ускользает…
— Мисс Конфетт?
— Ах да, простите, — она приходит в себя, — я просто залюбовалась…
— Позвольте мне показать вам вашу комнату, — говорит Уильям. — Летти, Чизман поможет внести багаж.
Они вместе поднимаются по лестнице, их руки скользят по гладким перилам; между их телами благопристойное расстояние, ковер на ступеньках заглушает звук шагов. Конфетка вспоминает, сколько раз они с Уильямом поднимались по ступенькам заведения миссис Кастауэй; особенно хорошо ей помнится самый первый раз, когда Уильям был бездельником в стесненных обстоятельствах, жалким, подобострастным существом, обуреваемым яростным желанием увидеть весь мир на коленях перед собой. Она украдкой бросает на него взгляд, пока они поднимаются по лестнице: неужели этот бородатый господин и вправду тот самый человек, ее пухлощекий Джордж У. Хант, который меньше года назад умолял «позволить ему некую низость»?
— Все, о чем попросите, — пообещала она ему тогда, — и с превеликим удовольствием.
— Вот ваша комната, — объявляет Уильям, проведя ее через площадку и пропуская в заранее приоткрытую дверь.
Комната еще меньше, чем она ожидала, и намного проще. Под единственным окном — узкая деревянная кровать, аккуратно застланная стеганым и фланелевым одеялами. Бледно-желтый с белыми фаянсовыми ручками комод из березы, на нем зеркало на шарнирах. Один табурет и одно кресло, на вид удобное. Маленький столик. Для другой мебели просто нет места. Выцветшие голубые обои усеяны крюками для картин, похожими на раздавленных насекомых; уродливая керамическая ваза стоит пустая у камина. На голых досках пола, не совсем покрывая их, лежит большой ковер приличной работы, но, конечно, не чета персидскому, что внизу.
— Беатриса жила очень скромно, — соглашается Уильям, закрывая за ними дверь. — Я не считаю, что вам обязательно жить так же, хотя, вы понимаете, есть границы, в которых должна держаться гувернантка.
Просто поцелуй меня, думает она, протягивая руку, — руку, которую, после едва приметного колебания, он пожимает, как будто она деловой партнер.
— Я могу жить так же скромно, как любая другая, — говорит она, утешаясь воспоминанием — совсем недавним — о том, как дрожали его пальцы, сжимавшие ее обнаженные бедра.
В дверь стучатся, и Уильям высвобождает руку, чтобы впустить прислугу. После чего выходит из комнаты, не промолвив больше ни слова. Летти боком протискивается в дверь, волоча тяжелый саквояж Конфетки, в котором среди прочего лежит и рукопись ее романа. При виде скособочившейся служанки с раздутой дорожной сумкой Конфетка бросается на подмогу.
— Ох, что вы, мисс, все в порядке, правда, — противится служанка, встревоженная столь скандальным нарушением декорума.
Конфетка отступает. Она в недоумении: если она настолько выше домашней прислуги по положению, то откуда у нее твердое представление, что к гувернанткам относятся как к существам низшего порядка и третируют их? Из романов, надо полагать — но разве в романах истина не одета в прихотливые наряды?
С лестницы слышится топот башмаков и тяжелое дыхание крупного мужчины, поднимающегося по ступенькам; Летти выскакивает из комнаты, освобождая проход для Чизмана. Он вваливается с чемоданом, прижатым к груди.
— Скажите, куда нужно, — ухмыляется он, — туда и засуну. Конфетка оглядывает комнатушку, которая и так уже выглядит загроможденной из-за одной дорожной сумки.
— На кровать, — указывает она, понимая, что именно этот ответ способен всего сильнее распалить грязное воображение Чизмана. Но чемодан действительно больше некуда поставить, а ей потребуется место, чтобы распаковать его.
— Самое лучшее место выбрали, мисс.
Конфетка оценивающе смотрит на него, пока он топает мимо и с преувеличенной осторожностью ставит чемодан на кровать. Высокий, он кажется еще выше из-за сюртука по колено — с медными пуговицами, из-за жилистой фигуры и длинных пальцев. Длинное лицо в оспинах, подбородок седельной лукой, жесткие неровные брови, темные курчавые волосы, укрощенные маслом и гребнем, и полный рот ровных белых зубов, явно составляющих предмет его гордости — большая редкость у человека его происхождения. Несмотря на плотный сюртук, мужская самоуверенность выпирает из него, как невидимое стрекало, на которое должны натыкаться женщины. Когда он поворачивается к ней — бровь дерзко выгнута — и спрашивает: «Все, что ли, мисс?», она уже понимает, как обходиться с ним.
— Пока все.
Она произносит это чопорным тоном, но лицом и телом искусно намекает, что могла бы, вопреки себе, и захотеть его. Это хитрая игра, которую она вначале переняла от шлюхи по имени Лиззи, а потом долго совершенствовала перед зеркалами: сочетание страха, пренебрежения и неукротимого влечения, которое, как уверены мужчины такого типа, они внушают любой женщине.
Глупая игривая улыбка на лице Чизмана, когда он уходит, подтверждает мудрость выбора. Она ведь не может надеяться, что он забудет то, что знает, для него она всегда будет подстилкой Уильяма и никогда гувернанткой Софи, — так пусть уж тешит себя иллюзией, будто в один прекрасный день добавит ее к перечню своих побед. Ей надо только держать хрупкое равновесие между отталкиванием и притяжением, — тогда он не станет пакостить ей и в то же время никогда не зайдет так далеко, чтобы рискнуть своим положением.