Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Наступает молчание — по крайней мере оно наступает в комнате Каролины, — снаружи, на Черч-лейн, жизнь продолжает скрипеть, вопить и поборматывать; там бранятся двое мужчин, выкрикивая кажущиеся иностранными слова, и визгливо хохочет женщина. Конфетка тужится, тужится, кулаки и колени ее дрожат, но все впустую.
— Поговори со мной, — просит она.
— О чем?
— О чем хочешь.
Каролина на секунду задумывается — снаружи кто-то вопит: «Блядь!» и женский смех затихает в невидимом отсюда лестничном колодце.
— На этот раз Полковник хочет не только виски, — говорит Каролина. — Ему теперь табаку подавай, нюхательного.
Конфетка
— Будет ему табак.
— Полковник говорит, табак нужен индийский. Темный, липкий, он такой в Дели нюхал, во время восстания.
— Если его продают, куплю, — Конфетка, по лицу которой текут слезы облегчения, встает, и задвинув горшок под кровать, огибает ее.
— Знаешь, — продолжает тараторить Каролина, — а я хотела бы попасть в книгу. Ну, понятное дело, в написанную подругой.
— Почему же, Кэдди?
— Ну, это ж понятно, разве нет? Врагиня такого про меня понапишет, изобразит коровой какой-нибудь…
— Нет, я о другом, почему ты хочешь попасть в книгу?
— А… — глаза Каролины туманятся. — Ты же знаешь, мне всегда хотелось, чтобы кто-нибудь портрет мой нарисовал. Ну, а раз с портретом не выходит… — Каролина, вдруг застеснявшись, пожимает плечами. — Это вроде как пропуск в бессмертие, верно?
Она поднимает взгляд на Конфетку и испускает хриплый смешок:
— Ха! Ты, небось, не думала, что я и слова-то такие знаю, правда? — она снова смеется, но смех ее быстро вырождается в грустную, грустную улыбку, ибо последние остатки призрака Генри Рэкхэма улетают, завиваясь спиралью, в каминную трубу. — Это меня друг один научил.
И, дабы развеять меланхолическое настроение, Каролина, подмигнув Конфетке, говорит:
— Ладно, пора на работу, дорогуша, не то мужикам нашего прихода кроме как баб своих и харить некого будет.
Подруги целуются на прощание, Конфетка начинает одиноко спускаться по убогой лестнице, оставив Каролину выбирать последние украшения для своего вечернего туалета.
— Смотри под ноги! — кричит ей вслед Каролина. — Там кой-какие ступеньки совсем трухлявые.
— Знаю! — откликается Конфетка — и она действительно в точности знает, каким ступенькам можно довериться, а каким пришлось вынести на себе груз слишком многих мужчин. И потому она крепко держится за перила, готовая, если под ногой подастся доска, вцепиться в них, и наступает на самые краешки ступенек.
— Собирается буря бедствий! — сипит, выкатываясь из тени внизу, полковник Лик.
Конфетка, уже соступившая на прочный пол — вернее, на то, что сходит за таковой в гниющем доме Ликов, не имеет ни малейшего желания выслушивать бред старика или в очередной раз обонять его неповторимый запах — ей вскоре и так придется вдоволь нюхнуть его.
— Знаете, Полковник, если при следующей поездке на ферму вы собираетесь вести себя подобным же образом… — предостерегающе произносит она и бочком, подобрав юбку, чтобы не зацепить покрытого смазкой кресла Полковника, проскальзывает мимо него. Однако он, нимало не усмиренный, а всего лишь обиженный катит за ней, постанывая от натуги, по узкому коридору. Конфетка убыстряет шаг, надеясь, что Полковник где-нибудь да застрянет, но тот, ретиво вращая колеса, не отстает, хоть локти его и цепляются за стены, а чугунный остов кресла громыхает и взвизгивает.
— Осень! — каркает он в спину Конфетки. — Осень приносит охапки новых несчастий! Мисс Дельвиния Клаф убита на железнодорожном вокзале Пензанса ударом ножа в сердце, убийце удалось скрыться! В Дерри при обвале нового здания задавлены трое! Генри Рэкхэм, брат парфюмера, сгорел заживо в собственном доме! Думаешь, тебе удастся убежать от того, что подходит все ближе?
— Да, старый урод, — шипит Конфетка, обозленная на него, разоблачившего, вольно или невольно, ее мистера Ханта как фикцию. — Да, я думаю убежать и сию же минуту!
Она рывком распахивает дверь и, не оглядываясь, выскакивает из дома.
— И на этот раз не бери на себя труд приглашать… того старика, — говорит при следующей их встрече Уильям.
— Да какой же тут труд, — отвечает Конфетка. — Я уже обо всем договорилась. Будь уверен, он станет вести себя, как ягненок.
Они сидят на оттоманке в гостиной дома на Прайэри-Клоуз, полностью одетые, благопристойные донельзя. Временем для блуда Уильям сегодня не располагает. На ковре у его ног лежат два маленьких скомканных листка оберточной бумаги и с полдесятка узорчатых, узких бумажных полосок для их оклейки, а решение ему необходимо принять до того, как будет отправлена ближайшая почта. Конфетка сказала, что оливковая с золотом каемка смотрится лучше всех прочих, и он склонен с ней согласиться, хотя изумрудная с синим выглядит свежее и чище, да и затрат, в пересчете на тысячу оберток, потребует много меньших. Что до самой бумаги, они сошлись на одном: тонкая лучше передает форму мыла и, на пробу помяв и подергав ее, выяснили, что рвется она лишь при таком обращении, какого ни один здравомыслящий лавочник попросту не допустит. Стало быть, с этим покончено, осталось лишь выбрать для бумаги каемку, и Уильям позволяет себе на минуту отвлечься от размышлений о ней, веря, что при следующем взгляде на полоски инстинкт сам подскажет ему, какой выбор вернее.
— Нет, — настаивает он, — старик пусть останется дома.
Конфетка отмечает проблеск стали в его глазах и на миг пугается того, что этот проблеск может значить для нее. Уж не свидетельствует ли он о начале охлаждения? Да нет, конечно, — всего минуту назад Уильям, криво улыбнувшись, сказал, что она обращается в его «правую руку». Итак: если все дело лишь в том, что Полковник впал в немилость, какой из знакомых ей мужчин мог бы отправиться с нею в Митчем, дабы придать ей в глазах тамошних тружеников оттенок респектабельности?
В единый миг она перебирает всех мужчин, каких узнала в течение жизни: темную пустоту на том месте, какое должен был занимать ее отец; домовладельцев с сердитыми рожами, доводивших до слез ее мать (в те очень и очень далекие дни, по миновании коих мать изгнала слезы из своего репертуара); «доброго джентльмена», который явился, чтобы согреть ее той ночью, в которую она лишилась невинности; и всех мужчин, которых повстречала потом — смутное шествие полуголых самцов, норовивших соорудить ненадолго ярмарочного уродца, слепленного из двух тел. Она вспоминает одноногого клиента, вспоминает как культя его билась о ее колено; вспоминает тонкие губы мужчины, который задушил бы ее, не прибеги на помощь Эми; вспоминает идиота с покатым лбом и грудями гораздо большими, чем у нее; вспоминает заросшие шерстью плечи и мутные от катаракт глаза; вспоминает члены размером с фасолину и члены величиной с огурец, члены с лиловыми головками, члены, изогнутые посередке, члены, покрытые родимыми пятнами, рубцами, татуировками и шрамами от неудачных попыток самооскопления. Многие из них выведены в «Падении и возвышении Конфетки» — и заколоты там мстительным клинком. Боже милостивый, неужели ей так и не повстречался ни один мужчина, которого она не имела бы причин ненавидеть?