Багровый лепесток и белый
Шрифт:
О Генри годов более поздних в памяти и вовсе ничего не застряло. Уильям припоминает брата в университете — целеустремленно шагающим по залитой солнечным светом лужайке к библиотеке, прижимая к груди с полдесятка книг и старательно притворяясь, будто он не слышит веселых окликов Уильяма, Бодли и Эшвелла, пикникующих на той же лужайке. Затем, перескочив через несколько лет, вспоминает убогий домишко Генри, забитый до самых стропил атрибутами веры, лишенный сигар, крепких напитков, всего, что способно привлечь гостей. Вспоминает, как Генри почти каждое воскресенье заглядывал к нему с рассказами об утонченных, наводящих на размышления предметах, которые брат упустил из виду.
Сделав над собой усилие, Уильям отступает во время более раннее и видит двенадцатилетнего Генри, зачитывающего после общей семейной молитвы собственное сочинение — трактат о соотношениях между трудом мирским и трудом духовным. Как ерзали тогда на стульях рассевшиеся по старшинству слуги, не понимая, что им следует (когда все закончится) делать — аплодировать или хранить уважительное молчание!
— Прекрасно, прекрасно, — объявил Генри Рэкхэм Старший. — Что за умница мой мальчик, а?
Уильям вдруг ощущает боль в правой руке и, опустив на нее взгляд, обнаруживает, что вдавливает кулак в край подоконника — да так, что уже ссаднил кожу. Слезы детской зависти стоят в глазах его, а в ушах отдаются слова пожарных, уверявших, что Генри задохнулся от дыма задолго до того, как его охватило пламя.
Вытирая лицо, он ощущает в самом верху груди конвульсивное щекотание, грозящее вылиться в приступ рыданий, но тут раздается новый стук в дверь.
— Да, что такое? — хрипло спрашивает он.
— Извините, сэр, — отвечает, чуть приоткрыв дверь, Летти. — Приехала леди Бриджлоу. Вы или миссис Рэкхэм дома?
Уильям выдергивает из жилетного кармашка брегет, он как-то потерял счет времени, а леди Бриджлоу никогда не приезжала к нему в не назначенный заранее час. Да, не приехала и теперь: это собственное его внутреннее чувство времени дало странный сбой. Господи, он потратил несколько часов на пустые грезы и меланхолические воспоминания! Ему казалось, будто он предавался им лишь несколько минут, но утро уже миновало, а он стоит у окна и глаза его мокры от слез ревности, распаленной отцовским фаворитизмом восемнадцатилетней давности! Уж не на такие ли занятия и тратят свои бездеятельные дни безумцы и ипохондрики? Боже всесильный! Печали печалями, однако человек обязан нести на своих плечах груз ответственности; кто-то же должен вращать колеса жизни, и вращать неустанно.
— Да, Летти, — прочистив горло, говорит он. — Скажите леди Бриджлоу, что я дома.
На следующей неделе Агнес Рэкхэм пишет:
Дорогая миссис Фокс!
Спасибо за Ваше письмо, ответить на которое Уильям попросил меня.
Я очень рада Вашему решению взять себе вещи Генри, поскольку не сомневаюсь, что иначе их самым недостойным образом пустили бы с молотка. Я избрана для ухода за его киской — до времени, когда Вы покинете Больницу. Уильям говорит, что прочие вещи уже доставлены в Ваш дом и размещены по нашедшимся там свободным местам. По словам Уильяма, дом у Вас довольно маленький и рабочие жаловались на трудности, сопряженные с выполнением их обязанностей, но, прошу Вас, не принимайте слишком близко к сердцу речи дурно воспитанных простолюдинов.
Очень ли неприятна жизнь в Больнице? На прошлой неделе меня саму поразил ужасный Недуг, однако теперь он прошел.
Для меня было большим облегчением прочитать, что Вы относитесь к сопряженной с Трауром суете с такой же, как моя, неприязнью. Разве это не утомительно? Мне придется три месяца носить креп, потом еще два одеваться в черное, а следом целый месяц — в платья наполовину траурные. А Вам? Признаюсь, я не очень сведуща в том, какие правила применимы в Вашем случае.
Не поймите меня превратно, миссис Фокс, я любила Генри сильнее, чем какого-либо другого мужчину, и даже сейчас каждый день проливаю слезы о нем, но сколько мучений доставляет мне Траур! Я не могу вызвать звонком служанку, от которой мне требуется исполнение дела самого простого — скажем, открыть окно или положить в огонь новое полено, — без того, чтобы ко мне не явилось привидение в черном. А выходя на Люди, я обязана точно так же облачаться в черное, и хоть брошюра «Питера Робинсона» старается как-то приукрасить эту необходимость, уверяя, что испанские кружева очень модны, а черные перчатки придают рукам замечательную миниатюрность, я все равно остаюсь безутешной. К тому же я и без того награждена свыше маленькими руками!
Траур, траур, кругом траур! Каждое письмо приходится писать на ужасной, обведенной траурной каемкой бумаге. Я вынуждена пользоваться ею постоянно, поскольку мы получаем нескончаемый поток cartes pour condoler, и Уильям заставляет меня отвечать на все, говоря, что я должна понимать, в каком он находится состоянии. Я, впрочем, не уверена, что понимаю: возможно, он всего лишь хочет сказать этим, что слишком занят. Жестокая участь Генри определенно не угнетает его так, как угнетает меня. Я вся дрожу, а порою, размышляя о ней, даже вскрикиваю. Какой ужасный конец… Заснуть у огня и быть пожранным им. Я и сама нередко засыпаю, не загасив огня, но всегда прошу Клару делать это за меня. Быть может, мне следовало преподнести Генри в подарок служанку. Но как я могла догадаться об этом?
Траур, кругом только траур, и я ужасно одинока. Наверное, жаждать общества и развлечений в пору подобной печали — грех? Никто, кроме родственников и самых близких друзей, посещать нас не вправе, но какое же утешение способно дать это людям вроде меня, не имеющим ни тех, ни других? Чудесные Знакомые, которыми я обзавелась в прошлом Сезоне, приезжать ко мне не могут, а я не могу делать визиты им. И теперь они, верно, забудут меня, окутанную Мраком. Уильяму легче — его трехнедельный траур уже закончился, он может делать все, что захочет, а я — как мне вынести месяцы, которые простираются впереди?
Искренне Ваша
Агнес Рэкхэм.
PS: Киска Генри всем довольна и так полюбила сметану, точно до этого времени никогда ее и не пробовала.
Если двигаться на восток по прямой, путь до Черч-лейн, что в Сент Джайлсе, оказывается совсем не далеким. Конфетка, благодарная за полученную ею возможность согреться, обнимает ладонями высокую чашку с горячим какао и стесненно улыбается хозяйке комнаты. Комната тускла и сера, светло-желтое платье Конфетки кажется здесь источающим слабый свет, а снова усевшаяся на кровать Каролина почти теряется в грязноватом сумраке. Конфетка же, усаженная на почетное место — в единственное кресло, кажется себе вызывающе яркой экзотической птицей, щеголяющей своим убранством перед заурядной домашней товаркой, обреченной на употребление в пищу. Как сожалеет она о том, что напялила это платье, казавшееся в собственном ее доме таким непритязательным.
Каролина — девушка тактичная — объявила, что «стильные тряпки» Конфетки ей ужас как нравятся, но возможно ли это, если самой Каролине приходится носить наряды безнадежно немодные? И что такое эти свисающие с кровати грязные ноги Кэдди? Неужели они — животные, нечувствительные к окружающей их стихии? Конфетка поднимает чашку к губам, но не пьет, — довольно и того, что пальцы ее лежат на горячем фаянсе и парок от какао согревает лицо.
— Похоже, руки-то у тебя совсем задрогли, а?