Багровый лепесток и белый
Шрифт:
— «Общество спасения»? — повторяет она.
— Ну, такая благотворительная организация. Пытается наставлять проституток на путь истинный.
— Правда? — Конфетка украдкой поднимает с пола свою сорочку, надевает ее. — И как, получается?
— Понятия не имею, — пожимает плечами Уильям. — Они обучают уличных девок профессиям… не знаю… белошвейки и прочим. Насколько мне известно, леди Бриджлоу получила от них подручную для своей кухарки. Девушка страшно ей благодарна, лезет из кожи вон, лишь бы угодить, леди Бриджлоу говорит, что по виду ее никто такого и заподозрить не мог.
Одеваться и дальше Конфетка не может — Уильям сидит на ее панталончиках.
— Я,
Конфетка нерешительно подталкивает Уильяма, пытаясь сдвинуть его с панталончиков, и он сдвигается — без каких-либо протестов. Осмелев от такой удачи, она решает пойти на риск много больший.
— А твой брат, — спрашивает она, — он тоже состоит в этом обществе?
— Нет-нет, — отвечает Уильям. — Туда принимают только женщин.
— Ну, может быть, в каком-то другом, похожем?
— Да нет… а почему ты спрашиваешь?
Конфетка набирает побольше воздуха в грудь — она опасается не столько подвести доверившуюся ей Каролину, сколько оскорбить предрассудки Уильяма.
— У меня есть знакомая, — осторожно начинает она, — которую я встречаю время от времени, когда… покупаю фрукты. Она проститутка… — (Уильям хмурится? Решает, что она не оправдала его доверия? Но теперь ей остается только одно — идти вперед.) — При нашей последней встрече она рассказала мне редкостную, удивительную историю…
И Конфетка передает Уильяму рассказ Каролины о старающемся, якобы, склонить проституток к добродетельной жизни святоше, который платит им по два шиллинга за разговор. Уильям терпеливо слушает ее, пока она не доходит до сделанного этим господином предложения подыскать для проститутки честное занятие — работу на предприятиях компании «Рэкхэм», — и вот тут-то он ахает, сообразив, о ком, по всей видимости, идет речь. А когда Конфетка заканчивает, Уильям изумленно покачивает головой.
— Боже всесильный!.. — бормочет он. — Неужели? Неужели это Генри? Да кто же еще?… Я же помню, как он спрашивал, не возьму ли я на работу бедную женщину, у которой нет рекомендательных писем… Боже мой… — И он вдруг разражается смехом. — Ну и прохвост! Выходит, он все-таки настоящий мужик!
Конфетку пробирают угрызения совести, хоть ей и не очень понятно, кого именно — Каролину или Генри — она предала.
— Да, но он и пальцем к ней не притронулся, — спешит заявить она. Уильям всхрапывает, голова его клонится набок — бедные женщины, до чего же они легковерны.
— К этой, глупышка моя, может быть, и не притронулся, — говорит он, — в этом случае. Но сколько еще шлюх он навестил?
Конфетка молчит. Теперь она, помимо раскаяния, ощущает и дрожь удовольствия от того, что Уильям так любовно, так покровительственно назвал ее «глупышкой».
— И кто бы мог подумать! — снова бормочет, похмыкивая, Уильям. — Генри, мой благочестивый братец! Праведник из праведников! Хе-хе! Знаешь, должен признаться, он никогда не нравился мне так, как нравится сейчас. Да благословит его Бог!
И Уильям, потянувшись к Конфетке, благодарно целует ее в щеку — вот, правда, она не понимает, за что.
— Ты… ты ведь не станешь смеяться над ним, верно? — просит она и нерешительно гладит его по плечу.
— Над родным-то братом? — укоризненно вопрошает, загадочно улыбаясь, Уильям. — Да еще в нынешнем его состоянии? Упаси Бог. Нет, я буду воплощением сдержанности.
— А когда ты снова увидишься с ним? — спрашивает Конфетка, надеясь, что это случится спустя недели, а то и месяцы, и за это время подробности сделанного ею разоблачения из головы Уильяма выветрятся.
— Сегодня, —
Этим вечером Уильям, дабы развеять сумрак, сопровождавший каждый приход Генри в его дом, распорядился поставить на обеденный стол вдвое больше против обычного свечей и украсить его пестрыми цветами. В результате стол, если смотреть на него с порога ведущей в столовую двери, приобрел (по мнению самого Уильяма) вид на редкость отрадный. И даже при том, что устройство кухни, ради того и упрятанной в подобие подземной темницы, не позволяет никаким запахам покидать ее, нос Уильяма — обретший за последние месяцы такую чувствительность, что ему не составляет труда отличить Lavandula delphinensis от Lavandula latifolia, [68] — улавливает ароматы приготовляемого на ней превосходного мяса. Видит Бог, он готов пойти на все, лишь бы в доме его и не пахло страданием.
68
Лаванда английская и французская, соответственно (лат.).
Агнес, вопреки ее обыкновению, заявила, что присоединится к братьям за обедом. Перспектива неутешительная? Нисколько, говорит себе Уильям: Агнес всегда питала слабость к Генри, а настроение у нее нынче вечером превосходное, — присматривая за развеской зимних штор, она даже посмеивалась и напевала.
— Я понимаю, что прошу слишком многого, но давай не будем сегодня упоминать о миссис Фокс, хорошо? — предлагает Уильям, когда до ожидаемого появления Генри остается лишь несколько минут.
— Я сделаю вид, что Сезон еще в самом разгаре, дорогой, — Агнес подмигивает ему, почти кокетливо, — и ничего ни о чем говорить не буду.
Спустя совсем недолгое время появляется чем-то взбудораженный Генри и, как только его избавляют от забрызганных дождем шляпы и пальто, Уильям отечески обнимает брата за плечи и проводит в столовую. Там перед Генри предстает картина элизийского изобилия — тепло, яркий свет, повсюду розы, салфетки, сложенные наподобие раскрытых павлиньих хвостов, и хорошенькая новая горничная, опускающая на стол супницу с золотистым супом. А за столом уже сидит облаченная в платье персиковых и кремовых тонов миссис Рэкхэм, улыбаясь Генри сквозь живописное обрамление из цветов и серебра..
— Мои извинения, — говорит Генри. — Я был… э-э…
— Садись, Генри, садись, — великодушно поводит рукой Уильям. — Мы вовсе не ждали, что ты появишься минута в минуту.
— Я уж было и раздумал ехать к вам, — сообщает, щурясь от блеска свечей, Генри.
— Тем большую радость доставил нам ваш приезд, — лучезарно улыбается Агнес.
Лишь после того, как Генри усаживается перед наполненным вином бокалом, поблескивающими тарелками, белоснежными салфетками и подсвечником, — перед всем, что отбрасывает на лицо его яркие отсветы, — Уильям замечает, как худо выглядит брат. Волосы Генри, отчаянно нуждающиеся в стрижке, заправлены за уши, только один их клок покачивается из стороны в сторону на потном лбу. Ни с мылом, ни с маслом они, похоже, давно уже не знались. Следом Уильям окидывает взглядом одежду брата, измятую и обвислую, — не то Генри ползал в ней, уподобясь Навуходоносору, на карачках, не то он сильно похудел, а может быть, с ним произошло и то, и другое. Одна из булавок, которой приколот к рубашке его воротник, выпросталась из-под криво повязанного галстука и неприятно посверкивает, отражая пламя свечи, отчего Уильямом овладевает желание этот галстук поправить. Впрочем, обед уже начался.