Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Ах, и почему она не привезла с собой дневник? Оставила его дома из страха, что на него попадет вода, или еще по какой-то глупенькой причине… Будь дневник здесь, с нею, она могла бы полистать его и утешиться видом встречающихся на страницах следов от пальцев Святой Сестры. Ибо всякую ночь, едва лишь Агнес отходит ко сну, Святая Сестра читает ее дневник при свете Своего небесного нимба и напечатлевает на страницах едва различимые отпечатки. (Не потому, конечно, что пальцы Святой Сестры нечисты, о нет, — внутренняя сила Ее, вот что создает эти следы.) (И Агнес не воображает их, нисколько, потому что временами она засыпает, закрыв перед сном дневник, а утром находит его открытым — и наоборот.)
И кстати, на какой срок Уильям определил ее сюда? Она ведь и этого не знает! Управляющий отелем — тот знает, а ее, человека, которого это касается больше всех прочих, держат в совершенном неведении! Она, разумеется, не из этих, не «эмансипе», однако тут налицо вопиющее нарушение прав женщины. Неужели от нее ожидают, что она будет сидеть на берегу недели кряду, — пока кожа ее не посмуглеет, а запас лекарств не исчерпается полностью?
Нет, нет: думай о чем-нибудь легком, приятном. Как хорошо было бы написать письмо Святой Сестре, отправить его по почте и получить ответ. Или попросить Святую Сестру открыть ей тайну местонахождения Обители Целительной Силы — значит попросить слишком многого? Да, она понимает, именно так, слишком многого. Если она будет вести себя хорошо, ей, в конце концов, и без того об этом расскажут. И все будет прекрасно.
Агнес вдруг ощущает во рту горький привкус. Она облизывает губы, опускает глаза к ладоням и обнаруживает в них флакончик с опиумной настойкой. Торопливо, боясь, что Клара уже где-то рядом, она прячет флакончик в ридикюль. Как гадко повели себя ее руки, извлекшие, пока она предавалась раздумьям, драгоценную жидкость и нагло влившие настойку ей в рот! И сколько глотков она сделала? Было бы совсем нехорошо, если бы Клара, вернувшись, обнаружила ее лежащей в беспамятстве на песке.
Постанывая от усилий, Агнес поднимается на ноги и пытается стряхнуть с юбки песок. До чего же грубы на ощупь песчинки, — они почти так же колючи, как осколки стекла, — да ведь его из песка и делают, разве нет? или Уильям, рассказывая об этом, дурачил ее? Агнес осматривает свои мягкие, бледные ладони, наполовину ожидая увидеть на них сложный рисунок кровавых царапин, но нет, либо Уильям солгал ей, либо она состоит из вещества куда более прочного, чем полагала.
Прогулка, решает Агнес, проветрит ей голову, не позволит заснуть. Долгое сидение на солнцепеке нагоняет дремоту, а она и так уж слишком запарилась, особенно там, где платье приникает к ней плотнее всего. Агнес уверена, что у самой кромки воды воздух (если со времени последнего ее свидания с океаном рецепт изготовления волн не претерпел серьезных изменений) будет влажным от брызг, подобным прохладному, соленому туману — а ей именно такой и потребен.
Агнес приближается к воде и идет вдоль самого края прибоя, там, где песок темен и мокр. Грациозно, словно в изысканном танце, она, приучаясь к нужному ритму, отступает в сторону всякий раз, как очередная волна рассыпает по берегу серебристую пену. Однако море — не самый ловкий партнер по танцам, вскоре оно начинает путать движения, и одна из волн его заходит слишком далеко. Неглубокий водоворотик омывает башмачки Агнес, вода просачивается сквозь их тонкую кожу, проливается в шнуровочные глазки, тянет ее за подол юбки. Невелика беда… В отеле ее ждут два больших чемодана с платьями и обувью. А холодная вода между пальцев ног порождает отнюдь не неприятную дрожь, мигом пробегающую по телу Агнес к мозгу, покалывая его и пробуждая — не то, чтобы она спала, вы же понимаете, потому что, как может спать человек, танцующий у кромки волн?
Впрочем, просто для того, чтобы не споткнуться о скрытый песком камень и не утонуть, не успев даже понять, что она падает (никто ведь не знает, как быстро происходят подобные вещи), Агнес начинает отступать от прибоя, возвращаясь к… к… ну, к тому месту, на котором сидела. Промокшая юбка стала тяжелой, слишком тяжелой, далеко в такой не уйдешь. Самым разумным было бы остановиться, раскинуть ее по песку, а уж когда она подсохнет, снова тронуться в путь.
На мгновение Агнес закрывает глаза, и в это мгновение мир переворачивается вверх дном, меняя местами землю и небо. Земля — она теперь наверху — обвивает Агнес незримыми щупальцами, крепко прижимая к себе, приплетая к своему огромному теплому чреву, чтобы она не канула в ничто. Агнес свисает с вставшей вверх тормашками terra firma, [67] точно мотылек с потолка, и смотрит вниз в бескрайнюю, бесформенную пустоту слепящей синевы. Ставшая наполовину незрячей, она вглядывается в бездну. Если земля ослабит путы свои и отпустит ее, она будет падать целую вечность — тряпичной куколкой, брошенной в бездонный колодец.
67
Земная твердь (лат.).
Ошеломленная и испуганная, Агнес отворачивает лицо в сторону и прижимается щекой к влажной земле, вдавливая скулу в песок и закрывая один глаз, тот, в который бьет свет. Медленно и милосердно вселенная, снова начав вращаться — против часовой стрелки, — принимается приводить себя в должный порядок. А вдали возникает направляющееся к Агнес видение — монахиня в черной рясе и белой камилавке с вуалью. С каждым шагом этой женщины пейзаж вокруг нее становится все зеленее, а стеклянистое марево размывается, обращаясь в пастельную зелень. Мох растекается по песку, точно изумрудная краска стыда, и деревья, возникая листок за листком, заслоняют небо. Визгливые голоса детей и чаек смягчаются, преображаясь в щебет и трели дроздов; безмерный гул океана становится все более тихим, пока от него не остается лишь легкий лепет сельского ручейка. И когда Святая Сестра подходит к Агнес так близко, что становится безошибочно узнаваемой, фолкстонские пески исчезают полностью, сменяясь куда более знакомым пейзажем ее сновидений — мирной окрестностью Обители Целительной Силы.
— Ах, Агнес, — тоном любовной укоризны произносит Святая Сестра. — Вы снова здесь? Что вы опять натворили?
И она отступает на шаг, подпуская к Агнес пару смутно различимых людей.
Агнес пытается ответить, однако язык ее обратился в дряблый кусок мяса. Она может только стонать, чувствуя, как сильные руки просовываются под ее плечи и колени — руки двух жилистых стариков, прислуживающих монахиням Обители Целительной Силы. Старики отрывают ее от земли — легко, как малое дитя, — и осторожно укладывают на носилки.
Реакция Агнес? Прискорбная. Она содрогается, широко открывает рот и обдает своих спасителей струей горячей желтой рвоты.
Увидев, что полицейский заносит ее имя в записную книжку, Клара Тиллотсон обливается слезами негодования и испуга.
— Она сама меня отослала, — оправдывается Клара. — Велела купить ей вот это.
И Клара показывает полицейскому игрушку из проволоки и фанеры и с латунным ключиком в спине.
Двое призванных полицейским на помощь крепких мужчин из владеющей купальными машинами компании только что переложили миссис Рэкхэм на носилки. Доктор уже потрогал ее липкий от пота лоб и измерил, вставив градусник в рот, температуру. Сообщив диагноз: мигрень и, возможно, туберкулез, он заключил, что настоятельная необходимость помещать ее в больницу отсутствует, однако ей следует отдохнуть некоторое время в отеле, не выходя под солнце.
— Ближайший родственник? — осведомляется полицейский у Клары, когда те же двое здоровяков уносят бесчувственную Агнес.
— Уильям Рэкхэм, — в нос отвечает служанка.
— Тот самый Уильям Рэкхэм?
— Я не знаю, — Клара хлюпает носом, тревожно вглядываясь в оставшееся на песке темное пятно рвоты и с ужасом думая о том, как оно может сказаться на дальнейшей ее службе.
— «Парфюмерное дело Рэкхэма»? «Одного флакона хватает на год»?
— Наверное, — об изделиях, производимых ее хозяином, Кларе ничего не известно, — хозяйка относится к ним с совершенным презрением.
— У вас имеется связь с ним, мисс?
Клара сморкается в платок. Что может подразумевать этот вопрос? Уж не думает ли полицейский, что она способна пролететь по воздуху, в мгновение ока достичь Ноттинг-Хилла и, опустившись на закраину кабинетного окошка Уильяма, сообщить ему о случившемся? Тем не менее, она кивает.
— Хорошо, — говорит, закрывая записную книжку, полицейский. — В таком случае, все дальнейшее я предоставляю вам.
Небо заволакивают тучи, того и гляди пойдет дождь. Родители утаскивают завозившихся с песочными замками детей; фланировавшие по берегу денди устремляются к укрытиям; из моря выходят и скрываются в купальных машинах причудливо наряженные нереиды; торговцы, охрипшие от крикливых, обращенных к редеющей толпе уверений, что товары свои они отдают, почитай, задаром, катят, кто куда, тележки, набирая все большую скорость.