Багровый лепесток и белый
Шрифт:
И она еще раз подносит ко рту бокал, словно целуя розовыми губами красное вино.
— На столе есть вода, дорогая, вон в том графине, — напоминает ей Уильям.
— Спасибо, дорогой… — произносит она, ни на миг не отрывая взгляда от Генри, улыбаясь и кивая, словно говоря ему: «Да, да, все правильно, я все понимаю, мне вы можете открыться».
— Поговаривают, — с некоторой безнадежностью в голосе замечает Уильям, — будто доктор Керлью собирается приобрести дом, в котором прежде жили… э-э… как же их звали?
Агнес снова вступает в разговор, но не с подсказкой касательно
— Терпеть не могу приходить в церковь и слышать, как мне там делают выговоры, а вы? — спрашивает она у Генри и надувает губки. — Для чего же тогда человек взрослеет, перенося всякие гадкие разочарования, как не для того, чтобы самому решать, что хорошо, а что плохо?
Так все и тянется в течение еще пяти-десяти долгих, очень долгих минут, пока, наконец, бессловесные слуги не уносят тарелки, оставив в столовой только вино и троицу плохо понимающих друг друга Рэкхэмов. И в конце концов, Агнес ослабевает, голова ее начинает никнуть к локтю уложенной на стол руки, так что щека почти касается ткани рукава. Лоб Агнес опускается к ее предплечью медленно, но верно.
— Ты, часом, не засыпаешь ли, дорогая? — осведомляется Уильям.
— Просто хочу дать отдых глазам, — бормочет Агнес.
— Так может быть, тебе лучше сделать это, уложив голову на подушку?
Предложение свое Уильям высказывает без большой надежды на то, что Агнес его услышит, — да если и услышит, думает он, то ответит, скорее всего, брюзгливым отказом. Но нет, она медленно поворачивает к мужу лицо, на котором подрагивают под закрытыми веками ее синие глаза, и говорит:
— Да-а-а… Пожалуй…
Окончательно сбитый с толку Уильям отъезжает в кресле от стола, складывает на коленях салфетку.
— Может быть, мне… мне позвонить Кларе, чтобы она проводила тебя?
Агнес рывком выпрямляется, помаргивает раз-другой и одаряет мужа полной снисходительности улыбкой.
— Я вовсе не нуждаюсь в Кларе, чтобы улечься в постель, глупый, — усмехается она и поднимается на не вполне твердые ноги. — Она же не понесет меня наверх, верно?
После чего миссис Рэкхэм, помедлив лишь для того, чтобы пожелать гостю спокойной ночи, грациозно отступает от стола, разворачивается на каблуках и, совсем неприметно покачиваясь, выплывает из столовой.
— Ну, чтоб меня черти… — бормочет Уильям, слишком ошеломленный, чтобы помнить о необходимости воздерживаться от богохульственных выражений. Впрочем, на сей раз его благочестивый братец ничего, похоже, не замечает.
— Она умирает, Билл, — говорит уставившийся в пустоту перед собой Генри.
— Что? — отзывается захваченный этой фразой врасплох Уильям. — Просто выпила немного, вот и все…
— Миссис Фокс, — произносит, выныривая из глубины своих терзаний, Генри — голосом, какого можно было бы ожидать от него на публичных дебатах. — Она умирает. Умирает. Жизнь, что ни день, истекает из нее прямо на моих глазах… И скоро — на следующей неделе, завтра, послезавтра, ибо мы не можем знать ни дня, ни часа, не так ли? — я постучусь в дверь ее отца, и служанка скажет мне, что она мертва.
Каждое из этих слов выговаривается им с неприятной отчетливостью, каждое — как щипок пальцев, гасящих слабое пламя надежды.
— Спокойнее, спокойнее, — вздыхает Уильям,
— Да, смерть приходит, как тать в ночи, верно? — презрительно ухмыляется Генри, продолжая свой спор с незримым апологетом веры. — Разве не так говорится в Писании о явлении Христа?
Он снимает со стола бокал и, состроив презрительную гримасу, одним глотком осушает его:
— Сказки для мальчиков и девочек. Пустые прикрасы, сладкая водичка… Уильям, терпение которого быстро тает, прилагает все силы, чтобы удержаться от гневной вспышки.
— Послушать тебя, так бедная женщина уже лежит в могиле, но ведь она же не умерла! — говорит он. — И остается, пока она жива, человеком — с нуждами и желаниями, которые еще можно исполнить.
— Нет ничего…
— Помилосердствуй, Генри! Нельзя же все время твердить и твердить один и тот же стих! Речь идет о женщине, которая… готовится сказать «прости» земной жизни, и о тебе, ее ближайшем друге. И ты говоришь мне, что не можешь сделать ничего, способного хоть как-то изменить ее чувства?
Похоже, этому вопросу все же удается пробиться сквозь черный панцирь горя, в который облек себя Генри.
— Она… она смотрит мне прямо в душу, Билл, — шепчет он, терзаемый воспоминаниями. — Ее глаза… Ее молящие глаза… Чего она хочет от меня? Чего она хочет?
— Боже всесильный! — взрывается Уильям, ибо ему уже не по силам и дальше сносить этот вздор. — Ну можно ли быть таким идиотом? Она хочет, чтобы ты ее выебал!
И он, привстав, придвигает свое лицо к лицу Генри:
— Уложи ее в постель, дурак, она же ждет этого! А завтра женись на ней! Женись сегодня, если сможешь разбудить пастора! — с каждой секундой возбуждение его нарастает, питаемое написанным на лице брата праведным негодованием. — Жалкий резонер! Или ты не знаешь, что ебаться — удовольствие, и что женщины тоже его испытывают? Уж этого-то миссис Фокс, работая в «Обществе спасения», не заметить никак не могла. Так дай ей хоть раз испытать его, пока она не умерла!
Под звон винных бокалов и трепет свечного пламени Генри вскакивает на ноги, лицо его бело от гнева, огромные кулаки стиснуты.
— С твоего разрешения, я уйду, — яростным шепотом произносит он.
— Да, уходи! — орет Уильям и размашисто указывает рукой на дверь. — Возвращайся в свой жалкий домишко и мечтай там о мире, который благородней и чище, чем он есть на самом деле. Но знай, Генри, ты — осел и ханжа. (Слова, накопившиеся за годы сдержанного молчания, бьют из него струей.) Не родился еще мужчина, — неистовствует он, — который не сходил бы с ума от желания узнать, что там у женщины между ногами. Все твои Патриархи и Экклезиасты, певшие хвалы чистоте и воздержанию, все до единого гонялись за пиздой! И правильно делали! Зачем доводить себя до онанизма, когда существуют женщины, способные уберечь нас от этого? Я спал с десятками, с сотнями девок, и если у меня вдруг встает, мне довольно лишь щелкнуть пальцами, и через час я уже буду удовлетворен. А ты, братец, делающий вид, будто ты не способен отличить проститутку от молельной подушки — не думай, что я не знаю, до чего ты дошел. О да, твои… твои похождения, твои так называемые «беседы», о них судачат все бляди Лондона!