Багровый лепесток и белый

Фейбер Мишель

— Мне очень жаль, Кэдди, — говорит она, приняв наконец решение. — Но больше ты своего Пастора не увидишь.

— С чего бы это? — усмехается Каролина. — Ты его, что ли, у меня увела?

Однако ей хватает проницательности, чтобы учуять правду, которую она сейчас услышит, и Каролина в тревожном предчувствии сжимает ладони.

— Он мертв, Каролина.

— Не может… ах, блядь, чтоб я сдохла! — вскрикивает Каролина, впиваясь ногтями в колени. — Блядь, блядь, блядь!

В ее устах слово это звучит как горчайший крик боли

и сожалений, как скорбный напев. Задыхаясь, Каролина навзничь откидывается на кровать, стиснутые кулаки ее подергиваются на покрывале.

Впрочем, несколько секунд спустя она вздыхает, разжимает кулаки и вяло кладет ладони на живот. Годы наполненной трагедиями жизни научили ее оправляться от горестных потрясений за время, в течение коего собака всего-то и успевает что дважды махнуть хвостом.

— Как ты узнала, что он помер? — спрашивает она ничего не выражающим тоном.

— Я… просто я знала кто он, — отвечает Конфетка. Бурная реакция Каролины напугала ее, ожидавшую лишь проявления любопытства, не более.

— И кем же он был?

— Какая разница, Кэдди? Если не считать имени, ты знала его гораздо лучше, чем я. Я-то с ним и не встречалась ни разу.

Каролина садится, лицо ее раскраснелось и немного припухло, но глаза остались сухими.

— Он был хорошим человеком, — заявляет она.

— Жаль, что это мне пришлось известить тебя о его смерти, — говорит Конфетка. — Я не знала, что он так много для тебя значил.

Каролина пожимает плечами, она испытывает неловкость оттого, что ее поймали на нежных чувствах к клиенту.

— А, — произносит она. — В этом мире только и есть, что мужчины да женщины, верно? Вот и привязываешься к ним, больше-то все одно не к кому.

Она слезает с кровати, подходит к окну, останавливается точно на том месте, на каком обычно стоял Генри, окидывает взглядом крыши Черч-лейн.

— Да, он был хорошим человеком. Хотя викарий, наверное, уже говорил это на похоронах. Или его зарыли при дороге и кол в сердце воткнули? Когда бабушкин брат наложил на себя руки, с ним именно так и обошлись.

— Я не думаю, что он покончил с собой, Кэдди. Он заснул у себя в гостиной, перед камином лежала куча бумаг, дом загорелся. Впрочем, не исключено, что он нарочно все так обставил, не хотел позорить семью брата.

— Ну, тогда он был не таким олухом, каким прикидывался, — Каролина высовывается в окно, глядит сощурясь в темнеющее небо. — Он никому не хотел вреда. Вот скажи, почему те, кто хочет вреда, не убивают сами себя, а которые не хотят, не живут себе вечно, а? Я думаю, на Небесах все как раз так и устроено.

— Мне пора идти, — говорит Конфетка.

— Нет, погоди, побудь еще немного, — возражает Каролина. — Я сейчас свечи зажгу.

Она вглядывается в Конфетку — напряженная поза, ладони, по-прежнему сжимающие чашку, пышная желтая юбка, словно светящаяся в полумраке.

— Может, даже огонь разожгу.

— Ты

только ради меня не хлопочи, — Конфетка поглядывает на скудный запас топлива, лежащего в плетеной корзине. — Не переводи добро, если… если собираешься сейчас выходить.

Но Каролина, уже присевшая на корточки у камина, споро орудует растопкой.

— Так мне ведь и о клиентах подумать надо, — говорит она. — Чего ж хорошего будет, если они станут разбегаться кто куда, жалуясь, что у меня слишком холодно, верно? Этак один только Полковник и будет денежки загребать, а я — ни хрена.

— Главное, не траться на меня, — говорит Конфетка и тут же устыжается торгашеского оттенка этой фразы, остается только надеяться, что Каролина — женщина слишком недалекая, чтобы его уловить. Злясь на себя, желая как можно скорее уйти, Конфетка прячет чашку с какао под креслом.

(Ну, так оно же остыло: зачем заставлять себя пить холодное какао — холодное и дрянное! По правде сказать, вкус у него, как у крысиного яда.)

Однако унижения ее еще не закончились. Искусность, с какой Каролина разводит огонь, — укоризненный пример для Конфетки, напоминающий ей о способе, которым пользуется она, пережигая целые груды растопки, горсть за горстью прекрасных сухих веток, пока у поленьев побольше не лопается терпение и они не занимаются огнем. Каролина же сооружает скромный шалашик из украшенных трафаретными татуировками дощечек от упаковочных ящиков да отщепленных от старой мебели лучин и, чиркнув всего одной шведской спичкой, заставляет его шипеть и потрескивать. А затем, еще не повернувшись к Конфетке лицом, возобновляет разговор:

— Так как же тебе живется в любовницах старого Рэкхэма? Конфетка краснеет до корней волос. Предана! Но кем? Скорее всего, Полковником… Все клятвы старого борова — пустые слова…

— Откуда ты знаешь?

— Я же не полная дура, Тиш, — усмехается Каролина, продолжая задабривать огонь деревяшками. — Ты говорила, что тебя содержит богач, потом мой бедный Пастор предложил найти для меня работу в «Рэкхэме», а сегодня ты сказала, что знала моего Пастора… А мне известно, что один из Рэкхэмов недавно сгорел в своем доме заживо…

— А об этом ты как узнала? — газет Каролина не читает, а небо над Черч-лейн до того пронизано грязью, что, сгори хоть весь Ноттинг-Хилл, никто здесь дыма не заметит.

— Про некоторые несчастья, — вздыхает Каролина, — хочешь не хочешь, а услышишь.

И она театрально указывает пальцем вниз, сквозь пол, сквозь изъеденный древоточцами дом миссис Лик, в прихожую, где сидит со своими газетами Полковник…

— Но почему ты назвала моего… моего компаньона «старым Рэкхэмом»?

— Так ему же лет сто, верно? Помню, еще матушка моя мазалась при особых случаях духами «Рэкхэма», — Каролина щурится, вглядываясь в далекое, точно Луна, воспоминание. — «Одного флакона хватает на год»!