Багровый лепесток и белый
Шрифт:
— Зато слышала другие, которых ты можешь и не знать, отец, — парирует она. — И как же чувствует себя мистер Рэкхэм?
Доктор Керлью раздраженно вздыхает:
— Вернулся без серебряных часов, без теплой куртки, без некоторой суммы денег. К тому же он весь в синяках, у него сотрясение мозга, плохо с глазами и перелом парочки пальцев. Похоже, один из мерзавцев наступил ему ногой на правую руку. Еще сильно повезло, что ножом не пырнули.
Эммелин видит мясную лавку. Место, где она в последнее время стала своим человеком. Если бы она захватила кошелек, можно было бы купить что-нибудь Коту на завтрак. А может, мясник в кредит отпустит…
— По-моему, нужно обратиться в полицию, — говорит она, замедляя шаг.
Понять бы, сколько еще времени отец будет тащить ее за собою, прежде чем поймет, что от нее нету толку, и даст ей заняться собственными делами. Поговорить бы с мясником по-дружески, наедине…
— Рэкхэм и слышать об этом не хочет. Бедный дурак боится скандала.
— Но все равно, если жена пропала два дня назад…
— Да, конечно, ему придется известить полицию, и в ближайшее время. Но с его точки зрения, полиция — это последнее средство.
Эммелин приостанавливается перед витриной, где за стеклом висят вниз головами туши барашков и поросят с распоротыми животами, украшенными связками сосисок.
— Значит, надо полагать, я была предпоследним?
Доктор Керлью внимательно смотрит на дочь, на эту небрежно одетую, плохо ухоженную сухопарую женщину, комбинацию из мяса и костей, которую тридцать лет назад он сотворил. С той поры она выросла, но не стала красивой — более чем неудачное сочетание его собственного длинного лица и шишковатого, неправильной формы, черепа его жены. Он вдруг вспоминает дату ее рождения и смерти ее матери — двух событий, которые произошли в одной и той же кровати в одну и ту же ночь — и неожиданно осознает, что, несмотря на слабое здоровье, Эммелин сейчас намного старше своей матери. Мать умерла розовощекой и ничего не понимающей, без морщин на лбу, без гусиных лапок в углах глаз, без выражения усталой мудрости — и без стоически переносимого горя.
Он склоняет голову, а тем временем тяжелые капли дождя начинают падать на обоих.
— Ладно, дочка, — вздыхает он.
— Полиция, — говорит Уильям. — Мне придется с-сообщить в п-по-лицию.
И морщится, злясь на проклятое заикание, которым треснувший череп поразил его язык. Будто без этого было мало бед!
Они с Конфеткой сидят в его кабинете поздним вечером 30 декабря. Если прислуге хочется посплетничать, оснований для этого сколько угодно, хотя, черт побери, нет ничего некорректного в том, что гувернантка, выполнив свои обязанности, предлагает свои услуги в качестве секретаря, поскольку состояние хозяина не позволяет ему вести корреспонденцию самостоятельно. Господи, почему он не может прибегнуть к помощи единственной образованной женщины в доме без вмешательства всезнающей Клары, которая обязательно заподозрит его в распутстве? Что ж, пусть, если осмелится, сунет в кабинет свой любопытный нос. Увидит, что здесь ничего не происходит, только бумаги шуршат!
— А ты что думаешь? — спрашивает он Конфетку через комнату.
(Уильям растянулся на оттоманке — голова забинтована, распухшее багровое лицо разукрашено почерневшими следами кровоподтеков, правая рука в гипсе висит на перевязи. Конфетка очень прямо сидит за его письменным столом, занеся перо над листом бумаги; она готова записывать под диктовку.)
— Что ты молчишь, черт возьми?
Конфетка обдумывает ответ. Уильям стал невыносимо капризен после возвращения из Сомерсета; удар по голове не улучшил его характера. Энтузиазм, порожденный тем, что ей доверили вести корреспонденцию, что она заняла собственное кресло Уильяма за полированным ореховым рулем «Парфюмерного дела Рэкхэма», испарился — вследствие пугающей переменчивости настроений хозяина и любовника. Даже волнение, вызванное его благословением на подделку подписи «Рэкхэм» — они с Уильямом решили, что подделка будет лучше тех инфантильных каракулей, которые он сможет вывести левой рукой, — утратило всю его трепетность, когда ее обругали за медлительность.
— Полиция? Тебе виднее, Уильям, — говорит Конфетка. — Хотя, надо признаться, я не могу представить себе, как могла Агнес уйти далеко. Женщина, которая ковыляет на больных ногах, неодетая, если верить Кларе…
— П-прошло т-три дня! — восклицает Уильям, то ли все подтверждая, то ли опровергая.
Конфетка перебирает в уме варианты действий, которые она могла бы посоветовать, но, к сожалению, в каждом есть больший или меньший элемент риска, что Агнес найдут.
— Может быть… Вместо орды полицейских и сообщений в газетах лучше обратиться к частному детективу?
Она ничего не знает о детективах, кроме того, что прочитала в «Лунном камне», но надеется, что среди них больше неповоротливых Сигрейвов, чем ловких Каффов.
— Черт меня побери, если я это сделаю… Черт меня побери, если не сделаю! — кричит Уильям.
Левая рука хочет ухватиться за прядь волос, но наталкивается на бинты.
— Я… Я не поняла, любовь моя…
— Если я выставляю ситуацию с Агнес на публичное обозрение, это не-вооб-бразимый позор для нее. Ее имя — и мое тоже — станет предметом насмешек отсюда до…до…Туниса! А если я веду себя осторожно, то пройдет еще день — а она в см-мертельной опасности…
— Но какая опасность ей угрожает? — спрашивает Конфетка самым мягким и рассудительным тоном. — Если она замерзла насмерть в ту ночь, когда убежала… то… ей уже больше ничего не грозит и остается лишь найти ее тело. Если же она жива, то это значит, что ее кто-то приютил. Следовательно, она пока в безопасности, а тем временем осторожное расследо…
— Она моя ж-жена, черт побери! — орет он. — Моя жена! — Конфетка сразу наклоняет голову, надеясь, что его ярость утихнет, прежде чем прислуга и Софи услышат крики. На листе бумаги с рэкхэмовским грифом написано лишь «Уважаемый мистер Вулворт» и больше ничего; капелька чернил, упавшая с пера, растеклась по бумаге кляксой.
— Можешь ты понять, что А-агнес, возможно, требуется срочно спасать? — беснуется Уильям, обвиняющим жестом здоровой руки указуя на мир за окном.
— Но, Уильям, я же сказала…
— Речь не просто о т-том, мертва она или жива, — существует еще у-участь пострашнее смерти!
Конфетка поднимает голову и недоверчиво глядит на него.
— Ты не играй со мной в не-невинность, — бушует он. — Пока мы с тобой тут толкуем, какая-нибудь вонючая старая ведьма, наподобие твоей миссис Кастауэй, ус-страивает ее в омерзительный бардак!
Конфетка кусает губу и отворачивается к обоям в табачных пятнах. Слезы бегут по лицу, и она позволяет им стекать по подбородку за высокий ворот платья.
— Я уверена, — произносит она, справившись с голосом, — что Агнес настолько слаба и больна… что ее не станут использовать так, как ты боишься.
— Разве ты не читала «Новый л-лондонский жуир»? — мгновенно наносит он ответный удар. — Существует такой славный вид торговлишки — умирающими девушками. Или ты забыла?
Он стонет от омерзения, будто только сию минуту в нос ему ударил гнусный смрад человеческой низости.