Багровый лепесток и белый
Шрифт:
Уильям перестает ходить и глядит прямо на нее измученными, налитыми кровью глазами, умоляя принять еще одну маленькую его гнусность.
— Если выйдет нечто малоприятное, — продолжает он, нащупывая платок, чтобы вытереть пот со лба, — то дополнительные люди лишь обеспечат достойное выполнение задачи.
— Конечно, — слышит свой голос Конфетка. Внизу все звонят и звонят.
— Проклятье! — взвивается Уильям. — Когда я разрешил Розе поспать подольше, я же не имел в виду, что она проспит весь день!
Когда через минуту-другую Конфетка вернулась в классную комнату, все было не так. Она знала, что будет не так, и оказалась права.
Софи
Поэтому Софи пренебрегла обещаниями взрослых и проводит собственные исследования. Утром в ворота вошли какие-то мужчины странного вида, они позвонили в дверь и опять ушли. Роза, похоже, сегодня вообще ничем не занимается! Садовник вышел и выкурил смешную белую завертку, которая совсем и не сигара; потом вышел за ворота и скрылся на дороге, шагая очень медленно и осторожно. Чизман возвратился от своей мамы, и он тоже шел такой же странной походкой, как мистер Стриг — собственно, эти двое чуть не столкнулись в воротах. Служанка с кухни, девушка с противными красными руками, еще не появлялась, чтобы опростать свои ведра. Сегодня утром не было настоящего завтрака — ни овсянки, ни какао — только хлеб с маслом, вода и рождественский пудинг. А с подарками какая путаница! Сначала мисс Конфетт сказала: подарки должны оставаться в спальне, чтобы не отвлекать от уроков; потом передумала — почему? И где полагается находиться подаркам — в спальне или в классной комнате? И что делать с Австралией? Мисс Конфетт собиралась приступить к Новому Южному Уэльсу, но ничего не вышло.
Все вместе говорит о том, что Вселенная пребывает в беспорядке. Софи подкручивает объектив трубы, поджимает губы и продолжает наблюдение. Вселенная может в любую минуту восстановить свой порядок — или взорваться хаосом.
Войдя в комнату, Конфетка сразу ощущает неудовольствие, исходящее от девочки, хотя та стоит к ней спиной; беспокойство ребенок не скроет — как пукание или какашки. Однако Конфетка чует и другое: чем-то действительно пахнет, остро и тревожно. Господи, что-то горит!
Она подходит к камину — там на пылающих углях тлеет старая кукла, негритенок Софи, ноги уже сгорели дотла, одежда скукожилась, как пережаренный бекон, только зубы еще скалятся белым, хотя ленивые языки пламени с потрескиванием облизывают черную голову.
— Софи! — негодует Конфетка, которая слишком измучена, чтобы смягчить резкость тона. Старания правильно вести себя с Уильямом до капли высосали из нее тактичность. — Что вы наделали?
Софи напрягается, опускает подзорную трубу и медленно поворачивается на скамеечке. Лицо испуганное и виноватое, но в надутых губах читается вызов.
— Сожгла куклу. Негритенка, мисс.
И, опережая попытку воздействовать на ее детскую доверчивость, добавляет:
— Он не живой, мисс. Он просто старая тряпка и фарфор. Конфетка опускает глаза на разваливающийся маленький остов куклы, разрываясь между желанием выхватить его из огня —
— Он с чайного ящичка, мисс, — продолжает Софи, — и под ним должен быть слон, мисс, которого нет, поэтому он не стоит, и потом — он черный, а настоящие куклы не черные. Правда же, мисс? И он грязный, мисс, с тех пор, как испачкался в крови.
Комната полна дыма; и девочка, и гувернантка раздраженно трут слезящиеся глаза.
— Но, Софи, бросить его в огонь… — начинает Конфетка, но продолжить не может — ей не выговорить слово «безнравственно». Это слово горит в ее мозгу, его выжгла там миссис Кастауэй: безнравственное есть то, чем мы не быть не можем, малышка. Это слово придумано, чтобы описывать им нас. Мужчины любят погрязать в грехе, а мы и есть тот грех, в котором они погрязают.
— Вам следовало спросить меня, — бормочет она, хватаясь наконец за кочергу — скоро они раскашляются, а если дым распространится по дому, будет беда.
Софи наблюдает, как кочерга меняет привычные очертания куклы. Огненное забвение…
— Но он был мой, правда, мисс?
Ее нижняя губа дрожит, глаза моргают и блестят.
— И я могу делать с моей куклой, что хочу?
— Да, Софи, — вздыхает Конфетка.
Огонь вспыхивает ярче, и ухмыляющаяся голова медленно скатывается в пепел, оставшийся от тела.
— Он был твой.
Конфетка знает, что нужно поскорее оставить в прошлом этот инцидент и возвратиться к урокам, но в голову приходит запоздалый ответ, и у нее нет сил удержаться:
— Его можно было отдать бедному ребенку, — она грубо тычет кочергой в золу, подчеркивая свои слова, — несчастному, бедному ребенку, у которого совсем нет кукол и ему не с чем играть.
И Софи разражается рыданиями, она рыдает в голос, рыдает так, что у Конфетки волосы дыбом встают. Софи неловко спрыгивает со скамеечки и падает прямо на попку. Она кричит и кричит, беспомощно путаясь в юбках. В одно мгновение ее лицо превращается в разбухший ком сырого мяса, склизкого от слез, соплей и слюны.
Конфетка замирает, пришибленная тем, как дико проявляется горе маленького ребенка. Она с трудом удерживается на ногах; ей хочется, чтобы это оказалось сном, от которого можно избавиться, повернувшись на другой бок. Если бы хватило смелости обнять Софи сейчас, когда она так уродлива и отвратительна, если бы ее руки смогли унять боль и прогнать гадкие мысли из корчащегося детского тела… Но нет у нее этой смелости; красное от рыданий лицо вызывает страх и брезгливость — а если есть нечто, способное доконать сегодня Конфеткины нервы, то это резкий отпор Софи. Поэтому она молча стоит; у нее звенит в ушах; зубы крепко сжаты.
Через несколько минут дверь открывается — видимо, после стука, которого они не слышали, и в классную комнату заглядывает остренькая мордочка Клары.
— Moгy ли я помочь, мисс Конфетт? — доносится ее голос.
— Не уверена, Клара, — отвечает Конфетка, а рев Софи неожиданно затихает. — Я думаю, это Рождество: столько волнений…
Плач Софи переходит в громкие всхлипывания, и лицо Клары твердеет, обращаясь в белую маску негодования и осуждения — как смеет эта противная девчонка из ничего делать такой шум!